— Что вы собираетесь делать? — воскликнул землянин.
— Всего лишь укол, — успокоил его Гарт. — Минутное дело. Видишь ли, органом чувств, который позволяет воспринимать этот вид искусства, выступают определенные клетки коры головного мозга. Они "просыпаются" под действием гормона, который я тебе введу. Мы научились синтезировать его искусственно и используем для лечения марсиан, которые рождаются бом... э-э... так сказать, слепыми.
— О! Так значит, у землян тоже есть эти клетки?
— Да, но у вас они недоразвиты. Концентрированная гормональная сыворотка пробудит их, однако только на пять минут. После такой непосильной нагрузки они полностью истощат свои жизненные ресурсы, и заставить их работать уже не удастся ни при каких обстоятельствах.
Доун Вол закончил свои приготовления и подошел к Филдзу. Ни слова не говоря, Линкольн закатал рукав и протянул руку. Игла вошла под кожу. Когда процедура завершилась, он подождал секунду-другую и нерешительно хихикнул.
— Я ничего не чувствую!
— И не почувствуешь еще минут десять, — сказал Гарт. — На все нужно время. Сядь и расслабься. Нови Л он пока начнет мою любимую портвему Бара Дамна — "Каналы в пустыне". Когда гормон начнет действовать, ты застанешь как раз апофеоз композиции.
Как ни странно, теперь, когда жребий был брошен и изменил" ничего уже было нельзя, Филдз совершенно успокоился. Нови Лон играл как безумный, и Гарт Йан, сидевший рядом с землянином, совершенно отрешился от внешнего мира. Даже желчный Доун Вол и тот смягчился.
Филдз беззвучно хихикнул. Марсиане напряженно вслушивались во что-то, но в комнате не раздавалось ни единого звука, смотреть тоже было почти не на что — словом, гостиная не давала пищи ни для каких органов чувств. А что, если... Нет, вздор, это невозможно!.. Но все-таки: что, если его просто-напросто изощренно разыграли? Филдз нервно заерзал и постарался выбросить это предположение из головы.
Проходили минуты. Пальцы Нови Лона летали над клавиатурой. Лицо Гарта Йана светилось благоговейным восторгом.
Вдруг Линкольну почудилось, будто "музыкант" и его инструмент окутались цветной дымкой. Он часто заморгал — определить цвет никак не удавалось, однако и исчезать он не исчезал. Больше того: он постепенно расползался вверх и в стороны, пока не заполнил всю комнату. Потом появились другие оттенки, и еще, и еще... Они покачивались и колыхались, разбегались и сплетались, менялись со скоростью света и все же оставались прежними. На глазах у Филдза сверкающие краски складывались в сложнейшие узоры и бледнели, беззвучно пульсировали, взрываясь каскадами цвета...
И одновременно гостиная будто бы наполнилась звуком. Тихий шелест постепенно сменился торжествующими, звенящими тремоло, которые то взлетали, то затихали. Линкольну казалось, что мелодию ведет сразу весь оркестр, от флейты-пикколо до контрабаса, и в то же время он слышал голос каждого инструмента с такой невероятной четкостью, словно все прочие молчали.
И еще появились запахи. Сначала легкие, почти неуловимые, они быстро набрали силу, и вот уже в гостиной благоухают мириады цветов. Тонкие пряные ароматы сменяли друг друга в тщательно подобранной последовательности, словно мягкие дуновения воплощенного восторга.
Но краски, звуки, запахи были лишь тенью истинной красоты портвемы. Филдз чувствовал это наверняка. Почему-то он ни на миг не сомневался: все, что он видит, слышит, обоняет, — не более чем изощренные иллюзии, в спешке создаваемые мозгом, дабы старыми, привычными образами объяснить новое понятие. Цвета, звуки и запахи постепенно сошли на нет. Мозг постепенно смирился с тем, что имеет дело с совершенно новыми ощущениями, никак не связанными с прошлым опытом. Действие гормона усиливалось, и в один прекрасный миг Филдз вдруг понял, что он чувствует.
Он воспринимал это не зрением, не слухом, не обонянием, не осязанием. Ему никак не удавалось подобрать слова для этого удивительного переживания, пока он наконец не понял, что в человеческом языке и нет подходящего слова. А потом осознал, что и понятие, описывающее то, что с ним происходит, у людей отсутствует.
И все же он познал суть марсианского искусства.
Оно обрушивало на его мозг нечто такое, что вознесло его до неизведанных прежде высот наслаждения прекрасным, ввергло в непознанную доселе вселенную красоты. Он падал сквозь вечное и безбрежное... нечто. Не звук, не вид — нечто такое, что застилало все вокруг, заставляя позабыть о том, где он и что с ним. Нечто бесконечное и безграничное в своем многообразии. И с каждой новой волной ощущений волшебное чувство окутывало его все плотнее, и ласковее, и чудеснее...
А потом он уловил дисгармонию. Сперва едва заметная, словно крошечная царапинка на безупречной глади красоты, она вытягивалась и ветвилась и разверзалась все шире, пока наконец чудо не разлетелось вдребезги — хотя и беззвучно.
Линкольн Филдз, растерянный и обомлевший, снова очнулся все в той же гостиной.
Он вскочил на ноги, кинулся к Гарту Йану и стал отчаянно трясти его:
— Гарт! Почему он перестал играть! Скажи ему, чтоб продолжал! Скажи!
Гарт Йан посмотрел на землянина изумленно, словно не мог взять в толк, о чем тот говорит, потом удивление на его лице сменилось жалостью.
— Он не переставал играть, Линкольн.
Филдз смотрел на него невидящими глазами, в которых не мерцало ни тени понимания. Пальцы Нови Лона все так же стремительно порхали по клавиатуре, лицо выражало все тот же исполнительский экстаз. Истина хоть и с трудом, но проникла в сознание землянина, и его пустые глаза наполнились ужасом. Испустив хриплый крик отчаяния, он сел и спрятал лицо в ладонях.
Пять минут истекли! То удивительное чувство не вернуть!
Гарт Йан улыбался, и улыбка его была злой.
— Еще мгновение назад мне было жаль тебя, Линкольн! Но теперь я рад, что все так обернулось. Да, рад! Ты заставил меня сделать это, ты вынудил меня! Надеюсь, ты удовлетворен не меньше, чем я. До конца дней своих, — его голос опустился до свистящего шепота, — до конца дней своих ты будешь помнить эти пять минут. Ты будешь понимать, чего тебе так мучительно не хватает, и знать, что ты никогда этого не получишь. Ты слепец, Линкольн! Слепец!
Землянин отнял руки от лица и усмехнулся, но его вымученный оскал никого не мог обмануть. Ему понадобилась вся сила воли до последней капли, чтобы сохранить хотя бы видимость хладнокровия.
Он не решился заговорить, опасаясь, что голос сорвется. Нетвердой походкой он двинулся к выходу. И до самого порога шел с гордо поднятой головой.
Но в ушах его звучал тонкий язвительный голосок, повторявший снова и снова: "Ты пришел сюда нормальным человеком, Линкольн. А уходишь слепцом! Слепцом! СЛЕПЦОМ!!!"
