«Ему нужна тишина для обдумывания гениального открытия», — робко предполагали одни. «Он переутомился», — говорили другие. «У него просто несчастная любовь», — утверждали третьи. Но все сходились на том, что с Черепановым что-то произошло.
А произошло с ним вот что. Фантазер, мечтатель, втайне от себя романтик, он с годами стал замечать в себе черты слишком уж здравого рационализма. Постоянное соприкосновение с тайнами природы, которые под его руками и руками его коллег оборачивались элементарными истинами, вчерашние сверхзагадки, ставшие сегодня аксиомами школьных учебников, — все это привело к тому, что он перестал удивляться.
А как биолог он знал: чувство удивления есть видовой признак, выделяющий человека из класса млекопитающих.
Однажды по какому-то поводу он сказал:
— Узнай мой прадед, что Вселенная — всего лишь математическое выражение, упакованное в сферу, что луч света замыкается сам на себя и в сверхмощный телескоп мы, теоретически, можем увидеть собственный затылок он бы умер от удивления. А ученые, узнав об этом, только хмыкнули, потому что если всему удивляться, ни на что другое времени не останется.
В прошлом году в Египте обнаружили космическую капсулу древних пришельцев. Это была сенсация века. Все удивились. Все, кроме Дмитрия Черепанова, потому что для него в этом ничего неожиданного не было.
— Разве кто-нибудь думал, что мы одни во Вселеннон? — сказал он. — Никто этого не думал.
Это была истина. Никто так не думал. И все же, сказав это, он испугался. Трезвый разум ученого и душа романтика вступили между собой в противоречие.
«Я слишком долго жил на молекулярном уровне, — подумал он. — Слишком устал от того, что дважды два всегда непременно четыре, что генетический код можно записать на кристалле величиной с горошину, и это знает сейчас каждая домохозяйка».
Я устал от морских свинок, набитых хромосомами.
Я хочу в тайгу, где шумят кедры и бегают зайцы. Там можно поймать форель длиной с акулу, и вот тогда пусть все ахают. Это вам не египетская капсула…
И он уехал.
Делянка у него большая: по прежним временам что-нибудь около Бельгии. Работы много. Работа важная, но со стороны — невидная, без происшествий, без сенсаций, как правило, без пожаров и наводнений, поэтому люди энергичные, с рюкзаками и кинокамерой, пролетают у него над головой в Гималаи и в Австралию. Или на Байкал, где в заповеднике могут угостить копченым омулем.
Гостей бывает немного. Прилетают хозяева станции, ребята из Галактического центра. Но сейчас им не до загородных прогулок. Вот уже третий месяц молчит «Двина».
По графику, первые два года звездолет должен был регулярно — через каждые сто дней выходить из тоннеля времени и связываться с Землей. Но «Двина» замолчала после второго сеанса.
Сейчас в Галактическом центре идут бесконечные дебаты. Спокоен только Ларин. Он говорит, что тоннель времени — это не Сен-Готард, не под Альпами прокатиться. Тут понятие — «регулярно выходить на связь» — скорее просто благое пожелание…
Вернувшись домой, Дмитрий уселся в качалку и занялся любимым делом: стал разгадывать кроссворды из журналов столетней давности. Эти журналы ему подарил старый приятель, работник музея материальной культуры. Вместе с подшивкой он прислал ему большое медное блюдо, на котором когда-то подавал еду, и граммофон — великолепный черный ящик, инкрустированный перламутром, а над ним, как диковинная раковина, нависала крикливая и дребезжащая труба.
Дмитрий не был коллекционером. У него были вещи, а не экспонаты. Он ими пользовался. Он любил их за то, что они были удивительно целесообразны и однозначны, исполнены большого смысла. За то, они хранили тепло человеческих рук, делавших их. Самовар был самоваром. И ничем иным. Он пыхтел, гудел, фыркал, сиял медалями — их был там целый иконостас — и наполнял дом запахом кедровых шишек.
А кухонный комбайн был просто унифицированным приспособлением для приведения пищи в наиболее усвояемый вид.
Нет, конечно, он никогда не зовет обратно в пещеры.
К паровозу и прялке. Он сам летает на гравилете и пользуется информаторием. Но он любит читать книги, настоящие книги, а не просматриватаь через проектор их микрокопии. Любил, чтобы над ухом тикали часы — у него были уникальные ходики еще дореволюционных времен.
И дом он тоже выстроил себе сам. Большой бревенчатый дом на каменном фундаменте. С высоким крыльцом, с флюгером на крыше, с резными ставнями. В гостиной камин, забранный чугунной решеткой, огромный стол из дубовых плах, широкие лавки вдоль стен. Стеллажи с книгами. Охотничьи трофеи. Старинный микроскоп с дарственной надписью: подарок студентов.
Ему нравилось жить так. И он так жил…
От кроссворда его оторвал собачий лай. Он посмотрел в окно и увидел незнакомого человека. Тот стоял возле кадки с водой, не решаясь двинуться дальше, потому что пегая сучка Тинка, недавно ощенившаяся и потому воинственно настроенная, преградила ему дорогу.
Дмитрий вышел на крыльцо и подозвал собаку.
— Вы ко мне? — спросил он незнакомца.
— Я еще точно не знаю, — ответил тот. — Возможно, к вам… Вы разрешите мне зайти в дом?
— Сделайте одолжение.
Человек был высокого роста, хорошо сложен, лет сорока пяти. Больше о нем пока ничего сказать нельзя было. Разве что одет он несколько экстравагантно: длинный двубортный пиджак, брюки заправлены в сапоги, темная рубашка, похоже, из настоящего полотна.
«Сидишь тут в дыре, ничего не знаешь, — подумал Дмитрий. — Может, это мода теперь такая, в сапогах ходить».
— Я вас слушаю, — сказал он, когда незнакомец уселся на лавку. — Чем могу быть полезен?
— Меня зовут Ратен. Просто Ратен… Обстоятельства сложились таким образом, что я оказался неподалеку от вашего дома… Впрочем, не только обстоятельства.
— У вас сломалась машина?
— И это тоже… Но не это главное. Вот уже полдня я нахожусь на вашем участке. Ведь вы, простите, лесник, да? И все это время я к вам присматривался.
— О! — сказал Дмитрий. — Это, должно быть, большая честь для меня. Но как человек, ответственный за свой участок, я бы хотел знать, как вы сюда попали?
— Я объясню позже, с вашего позволения.
— Хорошо… Тогда, может быть, вы хотите есть?
— Хочу, — сказал Ратен. — Признаться, я голоден.
Дмитрий принес сковородку с мясом, подливку из дикого чеснока, огурцы, хлеб, большую банку меда. Поставил все это на стол, подумав, что для городского человека такая сервировка несколько грубовата. Потом махнул рукой: голоден — съест и так. Со сковородки. Пусть еще попробует где-нибудь такую сохатину!
