Малыш по-прежнему всхлипывал, оставаясь невидимым, и это уже начинало раздражать. По просвету впереди было ясно, что мы вот-вот выйдем на берег, на обрыв; так где же ребенок? Сидит на льду и голосит так, что его слышно в центре острова, сквозь сосновый бор? Снег набился в ботинки. Я вовсе не собирался бродить по сугробам и надел хоть и теплые, но короткие, с тонкой подошвой, в которых всегда вожу машину. Я начал замерзать.
Я остановился, чтобы вытряхнуть набившийся за окантовку ботинка снег.
Потому я и сижу сейчас здесь, у полуоплывшей за ночь свечи, и пишу вот эти строки.
Надо подбросить дров, к утру всегда холодает.
В сугробе лежал ребенок лет четырех. Ноги его уже присыпало снегом. Он был тепло одет: толстая оранжевая зимняя куртка, из-за которой он казался почти круглым, как маленький снеговичок, фиолетовый шарф и шапка с помпоном. Одна варежка, тоже фиолетовая, валялась чуть в стороне. Он, как и в моих мыслях, вяло шевелил ручками и устало, безнадежно подвывал. Его забыли и бросили умирать. Меня с новой силой охватило желание кинуться к нему, выкопать из снега, принести домой, обогреть и накормить.
Илью – тоже.
Он сделал шаг вперед, наклонился, протягивая руки.
Шарф и помпон на шапке резко дернулись ему навстречу, теряя маскировочную окраску, становясь тем, чем были, – двумя полупрозрачными жвалами. Они впились Илье в грудь. Из сугроба, взметнув снежинки, показались бледные сегменты длинного мощного тела. Оно опрокинуло Илью на спину, вдавило в снег. Из отверстия между жвалами брызнула молочно-белая жидкость. Илья не издал ни звука. Лицо его побелело, потом посинело, потом почернело. Я словно бы видел, как человек замерзает насмерть – только на ускоренной перемотке.
Глаза ребенка уставились на меня – с нехорошим, жадным вниманием.
И вот тогда я побежал.
В мозгу снова раздался оглушительный плач. Он был такой силы, что у меня подогнулись колени, я едва не упал. Теперь ребенок был не один. В лесу, судя по звукам, их было пятеро или шестеро. Голова раскалывалась, но я бежал. Вокруг мелькали стволы сосен, сугробы, еще один труп – не Илья. От этого тела осталась только рука в толстом, почерневшем от крови рукаве пуховика. С одной стороны из рукава торчала сахарно-белая головка разломанной кости, с другой – кисть с тонкими, бело-синими пальцами. На среднем поблескивал ободок золотого кольца.
Я наверняка заблудился бы в этих трех соснах, если бы не услышал голос. Нормальный человеческий голос:
– Сюда! Малыш, иди сюда!
Он не без труда пробился через вакханалию детских голосов, крохотными бензопилами взламывающих мою черепную коробку изнутри. Я кинулся на голос, пропахал животом особенно высокий сугроб и вывалился прямо под ноги Эльвире.
Я смотрел на нее снизу вверх и плакал. На ее лице была написана неподдельная тревога и забота. В тот момент я забыл, как ее зовут, даже не узнал. Это было то самое лицо, всегда разное и все равно одно, что смотрит с картин великих художников и со стен храмов, и иногда появляется даже в современных фильмах. Но теперешним актрискам не хватает таланта точно передать его выражение – они лишь кривляются в меру своих способностей.
Правда, на картинах и фресках этот взгляд никогда не обращен на зрителя; он устремлен на того, кого прижимают к груди. И в тот миг я понял, почему. Невозможно выдержать эту любовь, это принятие и всепрощение, не раствориться в ней…
– Вставай! – закричала Эльвира. – Они уже здесь!
Спасибо; ты нашла самые нужные слова. Я и сам уже почувствовал спиной движение в снегу. Так в метро приближение электрички ощущаешь раньше, чем видишь, по волне теплого воздуха из туннеля. Только это приближение было очень холодным. В спину толкал столб выбрасываемого вперед снега.
Я думал, что взметнусь вверх, словно ракета, но увы. Я с трудом поднялся на четвереньки. Я бы побежал прямо так – здесь, на равнине, снег был не таким глубоким. Но Эльвира ухватила меня под мышки и поставила на ноги. Снегоходы были рядом, рукой подать. Они были уже заведены и рычали, как неуклюжие, но добродушные звери.
И как я их не слышал, бегая кругами по лесу в десяти метрах?
Рассказать осталось немного. Но уже светает.
Рассвет на Севере – это всегда вызов. Алая полоска медленно разгорается, словно пытаясь поднять на своих плечах толстый, жирный пласт тьмы. Смотришь на нее и каждый раз сомневаешься – удастся ли? Но вот полоса расширяется. Тьма выцветает, блекнет, становится прозрачной и серой. Солнце, ухватившись за перекладину горизонта, с трудом подтягивается. Его беспечно-рыжая макушка становится видна.
И мы облегченно переводим дух. Удалось. Опять. Но удастся ли завтра?
Эльвира встала и говорит мне, что теперь моя очередь ложиться спать. Очень правильное предложение. Тем более последние полчаса я все время слышу колыбельную, которую мне пела мама. От переутомления, видимо. Так хочется расслабиться, заплакать, уткнуться носом в мягкое плечо…
Господи, уж лучше бы та собака выла.
(старательным круглым детским почерком, черная паста)
Мама говорит, что нехорошо читать чужие тетрадки, тем более в них писать. Но здесь очень скучно, и к тому же я пишу своей ручкой.
Да и Гена уже почти все рассказал.
Мы помчались на снегоходах как бешеные. Мама не могла позвонить и предупредить дядю Сашу – здесь нет сети. И мы опоздали.
Люди уже осмотрели длинный дом и собрались у фундамента дома рядом, который хотел построить дядя Саша летом. Когда я заглушила мотор, я опять услышала этот адский плач. Я когда услышала его в первый раз, тоже хотела пойти вместе со всеми в лес, но мама не разрешила.
Она сказала мне:
– Гера, помнишь, ты фильм смотрела недавно? «Крикуны»? Сама подумай, что это за ребенок, если его плач заглушает рев пяти снегоходов?
А сама ведь все время запрещала мне ужастики смотреть! А и от них есть польза.
Ладно, я все это вспоминаю, чтобы не писать о том, что мы увидели.
Червяки уже приползли и к длинному дому, конечно. Они мчались за нами, под снегом – я видела, как вспучивался наст рядом, прямо как в «Дрожи земли».
Дядя Саша что-то знал, вот что я думаю.
Когда раздался плач и над фундаментом появился ребенок, дядя Саша замахнулся на него топором. Я думаю, он его здесь, в длинном доме, взял.
Но ведь зачем-то он взял этот топор, верно? Когда показывать фундамент пошел?
Он разрубил этого мерзкого червяка почти пополам, но тут обезумели все остальные. Люди набросились на дядю Сашу, как зомби. А червяки – огромные белесые червяки, они словно из стекла сделаны – выскочили из снега и набросились на людей. Плач стих – им больше не надо было приманивать нас. Мама сказала потом: «Крысолов отбросил дудочку и оказался тигром». Большой кошкой, которой только и надо было выманить наружу всех мышей…
