Как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди.
Однажды покойный фантаст Дима Биленкин спросил меня: а кто, в сущности, реальнее – Робинзон Крузо, Гулливер, капитан Немо или твой реальный сосед по лестничной площадке?
Не слабый вопрос.
Герой Фомина-Горького – нечто нематериальное.
Нечто вроде флатландца, он и тени-то не отбрасывает.
В некоторых положениях он фактически вообще не виден, и все же реален, реален, он действительно реальнее соседа по площадке, о котором ты только и знаешь, что он в одно время с тобой выносит мусор к машине. Откуда-то издалека, из давних-давних лет доносился жалующийся голос: «Разве не кажется вам, что жизнь была бы проще, удобнее, менее противоречива, если бы в ней не было всех этих Дон-Кихотов, Фаустов, Гамлетов, а?…»
Рассказ очень горьковский.
«Где-то далеко поют девки и, как всегда, собаки лают на луну, очень благообразную и яркую, почти как солнце, лучи которого кто-то гладко причесал».
И отступления очень горьковские: «Она села к столу, поправила отстегнувшийся чулок и долго сидела, играя ножницами для ногтей. Потом стала полировать ногти замшей, – лучше всего думается, когда полируешь ногти. Очень жаль, что Иммануил Кант не знал этого».
Действительно…
Размышляя, героини рассказа приходи к выводу, что этот привязчивый Фомин в общем не так уж и глуп. Он некрасив, он неуклюж, но все же он самый интересный человек среди ее знакомых. И она пишет письмо Фомину, укоряя его в несовершенстве, в лени, в нежелании дописывать начатое. «Он даже не особенно умен, этот Волков, – говорит она об одном из литературных персонажей писателя. – Он не удался Вам, и Вы должны как-то переделать, переписать его. Во всяком случае Вам необходимо сделать так, чтобы это существо не шлялось по земле каким-то полупризраком, – я не знаю чем! – и не компрометировало Вас. Подумайте: сегодня он у меня, завтра у другой женщины, – он ищет женщину, как Диоген искал человека…»
«Лицо, измятое, как бумажный рубль» – Александр Грин.
«Улыбка, неопределенная, как теория относительности» – Александр Абрамов.
Право, не сравнимо с Н.Г. Чернышевским: «Долго они щупали бока одному из себя», хотя уступает в простоте М.Е. Салтыкову-Щедрину – «Летел рой мужиков».
Я уж не говорю о блистательной живописи Алексея Толстого: «В Тамани мы остановились на берегу моря у казачки и здесь в первый раз купались в соленой воде среди живых медуз в виде зонтика с пышным хвостом, плавающих посредством вздохов…»
В какой-то чайхане мы задержались.
Хорошо бы Антологию снабдить портретами.
Мы пили зеленый чай, обливаясь горячим потом.
Многие знают в лицо Михаила Афанасьевича или Ивана Антоновича, кое-кто знает Владимира Афанасьевича или Александра Петровича, но многие ли могут представить себе лицо профессора Н.Н. Плавильщикова или писателя Льва Гумилевского?
Два цыгана зазывно орали под неумолчный ропот Алайского рынка.
«Что им история? Эпохи? Сполохи? Переполохи? Я видел тех самых бродяг с магическими глазами, каких увидит этот же город в 2021 году, когда наш потомок, одетый в каучук и искусственный шелк, выйдет из кабины воздушного электромотора на площадку алюминиевой воздушной улицы…» (Александр Грин).
Мы не представляли Антологию без портретов.
Как можно больше портретов. Чтобы люди увидели, наконец,
расстрелянного Сергея Буданцева, счастливчика Льва Никулина, столетнего Абрама Палея, интеллигентного Александра Беляева, героического авиатора Николая Шпанова, загадочную Наталью Бромлей. А, может, и Эффа. Таинственного Владимира Эффа, радиста с такого же таинственного корабля.
На Владимира Эффа меня вывел библиограф и собиратель старой и новой фантастики Георгий Кузнецов. Его квартира напоминает сундук с книгами. Вместо мебели книги, и спит он на книгах. У него можно отыскать любую книгу любого года. Давние, многими уже забытые издания Натальи Бромлей, Валерия Язвицкого, редкостные, давно не выходящие журналы с рассказами и повестями Владимира Орловского, Бориса Анибала, Андрея Зарина я получил от Георгия. И тяжелую годовую подшивку журнала «Радио всем» тоже принес он. «Вот писатель, – сказал Георгий, – от которого остался только роман. И ничего, кроме романа. Ни биографии, ни портрета, ни даже свидетельства о рождении».
Журнал «Радио всем» выходил в двадцатые годы.
Печатался в два цвета, помещал недурные иллюстрации.
А главное, кроме основной своей цели – подробно знакомить подписчиков с успехами радио у нас и за рубежом, «Радио всем» печатал фантастику. «Элементы типа Лаланда», «Двухламповый усилитель с полным питанием от сети переменного тока», «Стабилизированный приемник с двумя каскадами усиления высокой частоты», и тут же роман Владимира Эффа. «Хроника радиорынка», «Рабочие Америки слушают радиопередачи из СССР», «В Смоленске убивают радиообщественность», «Как не следует преподносить радиообщественности ублюдочные идеи», и опять продолжение фантастического романа. А программа радиопередач, печатавшаяся в журнале, без всякого преувеличения, как в зеркале, отражала жизнь страны.
Вот, скажем, что слушали советские радиослушатели в среду 18 апреля 1928 года:
Через станцию им. Коминтерна.
12.10 – Центральный рабочий полдень.
4.00 – Радиопионер.
5.20 – Доклад: «Кружок военных знаний по радио».
5.45 – беседа: «Первомайские дни в кооперации».
6.17 – Рабочая радиогазета.
7.10 – Доклад т. Бухарина: «Алкоголизм и культурная революция».
В тот же день транслировалась опера «Богема», краткая медицинская лекция (по сангигиене), урок немецкого языка и, разумеется, как всегда, «по станции им. Коминтерна на волне 1450 м и по станции им. Попова на волне 675 м в 11.55 – бой часов с кремлевской башни».
В 1928 году в журнале появился и радиофантастический (именно так определил его автор) роман Владимира Эффа «По ту сторону».
С таинственного взрыва на Божедомке начались невероятные, может, все еще длящиеся приключения героев загадочного романиста.
«В эпоху мирного строительства социализма такое приключение, как наше, даже занятно», – без всяких хитростей замечал один из героев, совершенно не подозревая того, как далеко, как поистине далеко может завести человека такое, казалось бы, невинное увлечение как радиолюбительств. «Тов. Бухарин определенно заявляет, что при развитии фабрично-заводского производства в капиталистическом государстве людоедство возможно лишь как эксплуатация труда». Товарищу Бухарину тогда еще можно было верить. «Громов (один из героев романа) когда-то знал английский язык. Конечно, он не мог бегло говорить по-английски, потому что, как он сам говорил, язык не поворачивался в глотке для идиотского произношения. Кроме того, английский язык был тем самым языком, на котором Чемберлен писал свой ультиматум, и это обстоятельство в значительной степени расхолаживало филологические порывы Ивана Александровича Громова, считавшего себя честным комсомольцем».
