А Учитель медленно и громко называл избранных. Вот вышел покрасневший от волнения Петр, его брат Андрей, всегда радовавшийся воспоминанию, что он первый пошел за Учителем, вот молодые сыновья Завведеевы: Иоанн и Иаков, а вон и Матфей, еще недавно сидевший у мытницы и собиравший подати..
Семь... десять... одиннадцать... Учитель остановился.
Иуда стоял в толпе, отделенный от Учителя спинами стоявших ближе. И сердце его замерло. Господи... зачем, зачем он их выбирает? Может быть, он хочет сделать из них первый легион, когда пойдет на Иерусалим, чтобы там воссесть на престоле Давидовом. Если так, то разве не знает он, разве не видит, что вот здесь в толпе стоит тот, кто готов, не раздумывая, отдать за него свою жизнь, разве не знает о любви его, Иуды, о трепещущем сердце, о восторге, не престающем ни днем, ни в темной тишине ночи...
Пусть же он возьмет его, Иуду, остановит на нем свой выбор. Ведь все равно сердце его и жизнь принадлежит Учителю. А Учитель молчал... Казалось, он находился в каком-то странном раздумье, и глаза его были полузакрыты. Но вот он поднял свои длинные ресницы, и его испытующий взгляд, скользя по лицам ждущей толпы, упал на лицо Иуды. На миг их глаза встретились, и во взоре Учителя увидел Иуда снова страшную печать той невыразимой грусти, что мелькнула там, в Кане: только теперь была она еще острее и нестерпимее. И Иуда затрепетал всем телом от ответной непонятной боли, от страха каких-то невыразимых предчувствий, от мысли, что чаша избрания не коснется его уст. Но как-то особенно внятно, в общем молчании, прозвучал тихий голос Учителя:
- Иуда.
В этот день его и одиннадцать других он возвел на гору, там молился о них, возложил на них руки и назвал апостолами.
* * *
Когда же началась перемена? И что случилось?
Иуда силился вспомнить. Да, кажется это началось после встречи с этим сумасшедшим стариком, с раввином Бен-Акибой.
Они с Учителем были тогда в Иудее, в Иерусалиме, на празднике Пасхи. Хотя Иудея для него, Иуды, родная, но с тех пор, как он ходит за Учителем, Галилея ему кажется роднее и ближе. Здесь, среди Иудейских учителей, среди этих ученых раввинов и воспитанного ими народа Учитель кажется совсем чужим, и его слова звучат так странно. Здесь ведь и солнце светит иначе, иное небо, иные птицы и иные люди. Здесь нет этой восторженной галилейской толпы и, кажется, каждый, услышавший слово Учителя, прежде взвесит его на каких-то невидимых весах, посмотрит, пощупает, как товар руками, и потом только пустит через голову на поверхность сердца.
Там, в Галилее раввины только сомневались, вопрошали, недоумевали. Здесь они сразу ополчились решительно и определенно, как враги Учителя.
Иуда помнит их лица после той субботы, когда в Вифезде Учитель исцелил расслабленного. В этих лицах был не только гнев, но и ярость. Недаром среди учеников бродили страшные слухи - впервые было произнесено это слово о возможном убийстве Учителя, от которого Иуда содрогнулся.
И Учитель, - он никогда еще не был таким, как здесь, - с какою властью и с какою силой, какие непонятные, захватывающие дух слова он говорил им.
"Отец мой доныне делает, и я делаю".
"Как Отец воскрешает мертвых и оживляет кого хочет".
"Как Отец имеет жизнь в самом себе, так и Сыну дал иметь жизнь в самом себе".
И потом, как последний страшный приговор, как какое-то грозное пророчество: "Не знаю вас, вы не имеете в себе любви к Богу. Я пришел во имя Отца моего, и не принимаете меня, а если иной придет во имя свое, его примете".
И вот там, в те дни, встретился Иуда с раввином Бен-Акибой. Иуда шел один по дороге, и когда увидел приближающуюся старческую фигуру с длинной седой бородой и развевающимися пейсами, то хотел свернуть с пути.
Но Бен-Акиба уже заметил его.
- Стой, - закричал, - куда ты идешь, Иуда Симонов? Ты, кажется, хочешь уйти, чтобы не встречаться со мною, старым другом твоего отца, покойного Симона? Ты уже не хочешь больше знать раввина Бен-Акибу? А разве не он, не Бен-Акиба, таскал тебя на руках, когда ты, еще маленький мальчик, уставал бродить около храма, куда тебя привели твои родители на праздник? Разве не Бен-Акиба толковал тебе, юноше, о законе и открывал тебе тайну за тайной и премудрость за премудростью? Разве не с Бен-Акибой еще недавно, две пасхи назад, ты говорил так страстно о времени пришествия Мессии? И теперь ты убегаешь от Бен-Акибы как от разбойника... О, я знаю, кого это дело и знаю, за Кем ты ходишь теперь день и ночь неотступно, вот уже много месяцев Галилеянин! Галилеянин! Назарянин! Бедный, бедный Симон! Если бы он только знал, что будет с его сыном! Разве не знаешь ты, что, следуя за Назарянином, ты изменяешь Богу, отцам и народу? Не он ли хочет разрушить великий храм отцов? Не он ли оскверняет открыто субботу? Не он ли привлекает необрезанных и превозносит их над нами? И не называет ли он сам себя Богом и не хочет ли продать нас всех своим безумием в руки римлян? Богохульник! Но нет, он не уйдет от наших рук! И клянусь тебе, что старый Бен-Акиба еще увидит его кровь, пролитую на земле. Этой старческой рукой я сам подниму камень, чтобы размозжить ему голову. Или нет! Мы предадим его римлянам, прежде чем он успеет предать нас, и пусть солдаты - язычники пригвоздят ко кресту его руки...
Вся кровь прилила Иуде к лицу. Но, делая страшное усилие над собой, сдавленным голосом он прервал поток отвратительных проклятий.
- Стой, старик. Ты, должно быть, не знаешь сам, о чем ты говоришь. Ты, вероятно, никогда не видел Учителя и не слыхал его слов. Иначе ты знал бы, что он самый кроткий из людей, что он прекрасен, как утренняя восходящая звезда. Он проповедует любовь и учит о Боге-Отце. Он исцеляет больных и очищает прокаженных. От него разбегаются бесы, и воскрешенные из мертвых благословляют Бога.
Но Бен-Акиба заглушил его слова своим криком:
- Лжешь, лжешь ты, потому что и он - лжец. Кроткий, любящий... Бог-Отец... Я не называю своего Бога Отцом, а зову его Владыкой и Господином, но мой Бог добрее его Бога, он не хочет унизить, уничтожить и предать на позор свой избранный народ. Он не преследует людей как свою добычу. Он не требует от них невозможного. Он знает, что они слабы и довольствуется принесением жертв и точным выполнением закона. Он благословляет их не нищетой, а богатством, не одиночеством, а многочадием. Он - Бог любви, настоящей любви, от которой зажигаются очаги, и зачинаются дети... А его Бог? Не Бог жизни, а Бог смерти! Не Бог мира, а Бог исступления! Бог нищеты и страданий! Он хочет разметать домашние кровы. Он делает людей нищими, бездомными бродягами. Он хочет убить в них гордость и мужество, чтобы они стали рабами, молчали и покорствовали бы, когда их бьют по лицу... Он грозил неслыханными бедствиями Иудее и обещал гибель мира... Даже своим избранникам он предрекает позор и муки... Ты говоришь, что он исцеляет больных и воскрешает мертвых. Я не верю, ты слышишь, я не верю этой басне о воскрешении. Но пусть даже он вернул какой-то вдове ее сына с погребального одра, зато сколько матерей он лишил их детей, увлекши их за собой и внеся раздор в семью, где царил покой. И разве не обесчадил он свою мать и не покинул свой дом и своих сестер и братьев... Он освобождает бесноватых... Но разве сам он не бесноватый и разве не вселил он легион бесов во всех, кто теперь идет за ним шаг за шагом, отказываясь от счастья и жизни. Он не человеколюбец. а человеконенавистник. его Бог - Веельзевул, князь бесовский. И это его именем и его силой он творит свои чудодейства.
