Шли дни, времена года сменяли друг друга; самое жаркое лето, какое только Олферту Дапперу доводилось испытывать, посвежело и обернулось еще более ослепительно-прекрасной осенью, которая, в свою очередь, посуровела, превратившись в столь безжалостную зиму, какой он никогда не знал у себя в Нидерландах — даже еще более страшную, поскольку здесь совершенно отсутствовали какие-либо цивилизованные убежища наподобие жизнерадостных кафе или веселых борделей. Большую часть этих бесконечных месяцев доктор провел в постели или съежившись у очага с накинутым на плечи одеялом, засунув ноги в ведро с нагретой водой, блуждая мыслями в воспоминаниях о некоем утрехтском кабачке, где он распивал приправленный пряностями женевер вместе с Маргот Зелдентхейс. Интересно, вспомнила бы она его теперь, когда прошло столько времени? И, если быть ближе к делу, узнал бы его тот олух из Эк-эн-Вила, встретив на улице, и стал бы его кузен, или кто он там был, из Генеральных Штатов по-прежнему преследовать его? Долго ли еще ему жить изгнанником в этом ужасном варварском месте? Доктор вспоминал каналы Утрехта, резкий ветер с Роны, и впервые с тех пор, как он сошел на берег, в нем не тлело ни малейшей искорки надежды.
Весна прокралась незаметно, ее боязливое вторжение в железное царство холода было подобно набегам прилива, начинающего понемногу обгрызать несокрушимую крепость из песка, выстроенную ребенком. Доктор еще долечивал свои обморожения, когда Надвигающийся Дождь, которого не было видно почти месяц (и который, как подозревал доктор, самую суровую часть зимы провел попросту в спячке), явился, чтобы сообщить, что через два дня на Кеннебеке вскроется лед, а днем позже прольются первые дожди, после чего из земли почти немедленно полезут различные дикие травы, на которые доктор Даппер поневоле начал полагаться при составлении своих импровизированных снадобий.
Они пустились в путь вместе, в первый, почти теплый день апреля, с бледным водянистым солнцем над головой и легким ветерком, оттачивающим свое лезвие на докторском загривке.
Они шли долго, забредая в сосновые рощи и пересекая заболоченные луга, взбираясь и спускаясь по склонам густо заросших лесом долин и ущелий. У них, казалось, не было определенной цели и почти не было направления, однако время от времени Надвигающийся Дождь приостанавливался и кивал в сторону нескольких крошечных цветочков в тени кустарника или древесного гриба на стволе; на одинокую бурую шляпку, высовывающуюся из пучка сырой травы; на несколько необычного вида листьев, неизменно растущих где-то в таком месте, где их невозможно достать. И Олферт Даппер покорно взбирался и тянулся, тащил, выдергивал и отщипывал, временами вынужденный копаться в земле обеими руками, чтобы добыть растение вместе с корнем, а потом осторожно опускал очередную находку в притороченный к поясу мешок и спешил дальше вслед за абенаки. Мешок становился все тяжелее.
Уже почти начало смеркаться, и молодой месяц поднялся в небо, когда Надвигающийся Дождь наконец удовлетворенно хмыкнул, и они повернули обратно к поселку. Несмотря на усталость, доктор был озабочен тем, чтобы двигаться быстрее, зная, что огромные дикие кошки, чьи широкие следы он несколько раз видел («горные львы», как называли их местные жители), охотятся в основном на закате и рассвете. Он знал также, что черные медведи, водившиеся в этой местности, как раз сейчас просыпаются от зимней спячки, голодные и раздражительные. По мере того как небо темнело, он шел все ближе к Надвигающемуся Дождю, временами даже натыкаясь на него.
А потом его спутник внезапно остановился, и доктор услышал, как в зарослях прямо перед ним движется какое-то крупное существо, и увидел в лунном свете чью-то тень. Он застыл на месте и отказался идти дальше. Кивки и одобряющие жесты индейца не оказали на него никакого действия, так что в конце концов Надвигающийся Дождь пожал плечами — жест, которого доктор до этих пор никогда не видел ни у него, ни у кого-либо из других индейцев, — и спокойно двинулся дальше, вскорости скрывшись в тех самых зарослях. И не оглянулся.
Угроза оказаться в одиночестве заставила доктора переменить свое решение, и он поспешил догнать своего спутника. Абенаки стоял на дальнем краю поляны, глядя в направлении кочковатого каменистого луга, полого взбирающегося на холм. Они уже проходили сегодня это место, и доктор Даппер вспомнил, что в тот раз заметил здесь оленей и дважды или трижды попадал ногой в норы, проделанные похожими на барсуков зверьками, которых колонисты называли «земляными бобрами». Однако теперь луг был совершенно пуст…
…если не считать того, чего здесь никак не могло быть.
* * *
Доктор Даппер долго не решался записать случившееся по причинам, которых сам не мог себе объяснить.
Когда он все же взялся изложить на бумаге то, что увидел той весенней ночью, вспоминая, как боялся, что все это может оказаться галлюцинацией, вызванной усталостью, он начертал: «…при лунном свете его шкура выглядит золотисто-серой, того же цвета, что и сама луна. На вид это довольно сильное животное, однако небольшое — не могу себе представить, чтобы оно могло снести человека моего телосложения на какое-либо расстояние. Его копыта действительно раздвоенные, как свидетельствует Плиний, хотя он сильно ошибается в отношении едва ли не всех остальных примет. Хвост его похож на львиный, грива не менее длинна, чем у диких пони на английских вересковых пустошах, хотя не столь густа и космата, а знаменитый рог, торчащий над глазами, может показаться непропорциональным по длине и вероятной массе по отношению к мускулатуре его довольно стройной шеи. Однако именно так устроен единорог».
Увиденное исторгло из груди доктора крик — потеря самоконтроля, весьма мало согласующаяся с его обычным темпераментом. Единорог вихрем повернулся, его рог вспыхнул в лунном свете, словно шрам в ночи… Мгновением позже его уже не было; не осталось даже следов на влажном глинистом склоне — не осталось ничего, кроме потрясения и чуда в глазах Олферта Даппера.
Надвигающийся Дождь молча взглянул на доктора, и тот ответил ему столь же безмолвным взглядом. Ни тому, ни другому не было нужды что-либо говорить: то, что они увидели, пусть даже на протяжении одного хрустального мгновения, было больше чем любые обвинения и за пределами любых оправданий. Вместе они пошли обратно к Ноу-Поупери, связанные гораздо более глубоким пониманием, чем когда они пускались в путь этим утром, которое было так давно.
Что думал Надвигающийся Дождь об их встрече, доктор Даппер так и не узнал, да и не надеялся узнать. В самом деле, когда он спросил своего друга, есть ли в языке абенаки хотя бы слово для обозначения единорога, индеец сделал вид, что не понимает, и явно начал раздражаться, когда доктор попытался проявить настойчивость. В последующие дни абенаки заходил в поселок не так часто, а когда появлялся, был еще менее склонен к разговорам, нежели обычно. Доктору казалось, будто он чуть ли не отрешился от всего телесного, чтобы последовать в своем озадаченном сердце за чем-то, что ознаменовалось для него этим мгновением на лугу. Сам доктор, добрый (хотя и не особенно рьяный) нидерландский кальвинист, временами размышлял над тем, могут ли индейцы становиться святыми.
