Но ровно через неделю - уже дома - я проснулся с твердой уверенностью: я сделаю это. Чего бы мне это не стоило, сколько времени бы не заняло, я создам себе этого идеального соавтора. Я начал с пробы пера, с набросков. Несколько неудачных экспериментов мой пыл не охладили. Придуманный давний друг (я написал только сцену прощания в пионерлагере) приехал на два дня, по дороге в горячую точку. Он был весь ужасно правильный и говорил какими-то книжно-пионерскими фразами. Он рвался совершить подвиг. Похоже, я его сильно разочаровал. Потом я описал в порыве вдохновения дочку маминой подруги, которую должен был встретить на вокзале. Я ее никогда не видел, и решил порадовать себя общением с интересным человеком. Женщина, наделенная на бумаге различными достоинствами, во-первых, оказалась низкорослой худышкой, с жутким акцентом и сутулой спиной, во-вторых даже не заговорила со мной, только поздоровалась. Она, несомненно, была умной, доброй, чуткой, обладала чувством юмора и замечательной интуицией, но оказалось, что без образования, хорошей одежды, нормальной работы, здоровья и прочих, опущенных мною в тексте мелочей, все это не имело значения.
Экспериментальные куски я вставлял в свои рукописи, чтобы они подействовали. А вот Ее, соавтора, начал "делать" отдельно. Провалялись у меня эти наброски несколько лет. Смысл кропотливой работы с текстом сводился не только к тому, чтобы Логос был практически в каждой фразе, но и к подгонке деталей к реальности. Так, я замкнул цепочку знакомств, через которую должен буду потом найти ее, на Орлякова. Потом пришлось рыться в исторических книгах - пытаться воссоздать детство, юность. Я уже знал, что достаточно одной фразы для их возникновения, но фраза эта не получалась. Не видел я ее - ни в довоенной Москве, ни в военном Казахстане. Не чувствовал. Более того - начало появляться отчуждение. Я не мог быть так един, как задумывалось, с человеком из того времени. Хотя у меня были знакомые вдвое и даже втрое старше, с которыми мы находили общий язык, общие интересы, но не до той степени... Иногда мне казалось, что создать на бумаге просто женщину для себя я смог бы с меньшим трудом. Но жена у меня уже была, вполне реальная и любимая.
Читал эти наброски я всем, кому не лень было слушать. И надеялся получить совет, и давал возможность Логосу прорастать в жизнь. Потом правил куски. Снова читал. Снова правил. Я возвращался к ним, когда писалось легко и когда наступал кризис, дома и в разъездах. В Москве я бродил по улицам и выбирал - где ей жить? Какой двор, какой парк она вспоминала в пыльной степи? Но город слишком поменялся за сорок лет, то и дело мой пыл охлаждали воспоминания старожилов: то было не так, того вовсе не было, а это перекрасили... На небольшом сквере, окруженном кирпичными домами послевоенной постройки, бабуся с коляской рассказывала, что еще 20 лет назад вместо сквера были деревянные бараки, а до войны вообще начинались огороды... Бывая в маленьких городках, я думал: может быть здесь ее семья сошла с поезда и осталась?
В общем-то жизнь моя не изменилась: думает человек о своем и думает. Были люди, которым я рассказывал о своей задумке. Кому - прямым текстом, кому - как о сюжете книги. Многие из них знали про Логос, поэтому порой обсуждали мы это до хрипоты, до сухого першения в горле. Поминали и греческих философов с их слово- смыслом, и стоиков с эфирно-огненной душой космоса и семенными логосами, порождающими материальные вещи. Христиане, отождествляющие Логос с ипостасью Сына как абсолютного Смысла, вообще завели нас в жуткие дебри, только шуршали страницы книг и выкрикивались найденные цитаты. Равнять себя с Троицей было лестно: я - память, она - любовь, и между нами Логос - мысль. Однако, православие толковало все иначе, чем католичество, и разбираться в этом можно было бесконечно и безрезультатно.
Еще один московский разговор привел меня нечаянным зигзагом обратно к теме соавторов. Как обычно, к полуночи мы вяло договаривали, готовясь встать и попытаться успеть на метро. Собралось нас человек пять, не больше. Хозяин, Вадим, никуда не торопившийся, ненавязчиво занимая половину дивана, подкидывал фразы, как дровишки в камин, а мы отвечали наспех. И уже в коридоре, чуть ли не в спину нам, он добавил:
- Вообще-то один крайне успешный авторский коллектив добился многого... почти две тысячи лет назад.
Что-то дрогнуло во мне. Почему-то мгновенно поплыли в голове картины: вот они собираются и решают, что делать. Они пишут - порознь, чтобы в спорах не утратить ни единой крупицы Логоса. И написанное обретает реальность, водоворотом затягивающую сперва двоих из них, а потом весь мир... В какой миг, на какой строке они увидели то, что описывали? Что почувствовали, когда ОН шел по волнам? Сколько строк было рождено вдохновением, а сколько - уже свершившимся чудом?
Боясь утратить зыбкую сопричастность, я заторопился уйти - от дружного смеха, от разгоревшегося спора, от уже существующей реальности. Пожалуй так думалось мне в темных проходных дворах сталинских домов - мне придется учитывать написанное ими, вернее, НАМ придется учитывать. Когда мы начнем...
Той ночью я здорово продвинулся вперед. Образ рождался у меня где-то на пределе бокового зрения, и я описывал его, не поворачивая головы. Плескались ее волосы и глаза сияли - для меня, я был уверен, что узнал бы ее в толпе или в куче фотографий. Я знал - когда мы будем вместе, это поглотит нас обоих. Я должен буду слиться со своим орудием, чтобы направлять его... ее. Это будет ближе телепатии, ярче секса, страшнее смерти. Почти как любовь. Больше, чем любовь. А пока что эта нарастающая мощь действует только на нее, как кисть - на холст, как резец - на мрамор. По мере обретения сознания в нее ворвется необъяснимая боль, неосознанная жажда, несмолкающий зов. Потом все это обретет для нее имя... мое имя.
Но какая-то неправильность сбила меня под утро, пришлось бросить ручку. Комната, где я жил в тот приезд, принадлежала знакомой Орлякова, которая куда-то уехала, или специально ушла, а сам Орляков приехал перед работой проведать меня. Ему я зачитал ночной отрывок - пытаясь поймать ту запинку, которая мне мешала. Орляков вальяжно развалился на кухонной табуретке, на которой я сидеть-то опасался, так она была расшатана. Полуприкрыв веки, он нарочито медленно изрек: - А ты... мнэ-э... когда собираешься... мнэ-э... сию вещицу закончить? - Понятия не имею, а что? - нарочитое мнэканье меня то смешило, то раздражало. Не лучшая цитата! - Так... мнэ... определиться бы не мешало, к скольким годам, допустим... - Ну, к тридцати! - выпалил я. Действительно, не к пятидесяти же. - Ну и прикинь, друг мой, что за реальность будет окружать тебя, когда ты... мнэ...разменяешь четвертый десяток? Кстати, подумай также, как она живет сейчас, пока вы не встретились... Ведь она же где-то здесь, как я понимаю?
