Владимир Тан-Богораз - У Григорьихи

Таково было оригинальное объяснение начала чукотско-русских войн, услышанное мною из уст старого бродяги на реке Погиндене, в тесных пределах чукотского полога.

— Тогда началась война между племенами! — повторил Йэкак: — Пришёл Якунин, огнивный таньг, одетый железом, худо убивающий. Оттого худо убивающий, — кого поймает, худо убивает: мужчин, повернув вниз головой, разрубает топором по промежности; женщин раскалывает пополам, как рыбу для сушения. Пришёл Якунин, стал истреблять народ. У него приёмыш из кочевого племени, проворный, приносящий пищу, быстроногий… На бегу догоняет дикого оленя, убивает ножом, вывалив внутренность, хватает за заднюю ногу, вскидывает вверх, так прямо приносит домой. Якунин, худо убивающий, истребляет народ, собрал целые возы шапок, шапки убитых, двадцать возов отправил Солнечному Властителю; говорит: "Больше нет оленных людей! Всех истребил!". Говорит Солнечный Властитель: "Ещё в траве много птичек прячется!.." — "Покончу и их! Дайте большое ружьё (пушку)!.." — "Смотри, как бы самого тебя не убили!.." — "Пустое!.." Взял большое ружьё, унёс с собою, ходит, ищет жителей, истребляет. Люди бежали из внутренней страны к морю, но таньги следовали сзади и истребляли отстававших. Оленные люди добежали до края земли, поселились под утёсом, под крутыми скалами, но таньги взобрались на утёс и, скатывая сверху камни, разбили укрепление и истребили многих. На земле Нэтэн поставили на морском берегу, под нависшим утёсом, другую крепость. Сверху туда нельзя скатить камни. Таньги взошли на утёсы, но ничего не могут сделать. Камни перелетают через границу жительства. Пошли таньги по ущелью, ища прохода. Впереди идёт Якунин, одетый белым панцирем, подобный белой чайке, с длинным копьём в руках. У входа в узкое ущелье молодой Эыргын пьёт воду из деревянной чаши. "Пей хорошенько, — говорит Якунин. — Больше ты не будешь пить на этой земле!.." — "Посмотрим!" — говорит Эыргын. Поднял Якунин копьё, прыгает вверх, как до вершины лиственницы, машет копьём… "Кто, кто выйдет сразиться с казацким начальником?" Богатырь Нанкачгат: "Я выйду на испытание!.." Встретились двое — Якунин, одетый белым железом, подобный белой чайке; Нанкачгат, обшитый кожею. Острие копья Якунина длиною в локоть; у Нанкачгата — такой же длины. Солнце обошло кругом неба, ещё сражаются. Копьё Якунина стёрлось до обуха, язык у Нанкачгата свешивается до плеча… Люди вокруг стоят, смотрят. У Эыргына деревянный лучок, стрелка из китового уса. У Якунина на лице железо, только для глаз две дыры. Выстрелил Эыргын китоусовой стрелкой, попал Якунину в глаз. Облился кровью Якунин, сел на землю, оперся локтем об землю. Бежали другие таньги. Множество людей приступает к нему; ещё убивает, ибо силён. У Эыргына ножик из китового уса. Ударил китоусовым ножом между швов панциря. Повалился Якунин навзничь. Ещё жив. Схватили его. Говорят: "Ты жестокий, худо убивающий! У нас нет топоров. По крайней мере медленно умертвим тебя…" Развели огонь. Жарят его на огне, поджаренное мясо срезают ломтиками и жарят снова. "Хорошо! — говорит Якунин. — Есть ещё мой приёмный сын. Он отомстит". Вместе с другими таньгами убежал приёмыш. Погнались сзади многие люди. Всех догоняют, всех убивают. Приёмыш Якунина взобрался на высокую скалу, но стрела Эыргына отыскала его лоб. Принесли его Якунину. "Вот, посмотри! Это твой будущий мститель!.." Заплакал Якунин. "Конец теперь битвам. Некому отомстить за нашу смерть!.." Ещё двух таньгов, бедных работников, оставили в живых. Самых бедных, вечно обижаемых, которых всю жизнь плохо кормили, тех оставили живыми. Сказали им. "Будьте смотрящими на то, что мы сделали с начальником, и, уехав, расскажите своим, чтобы прекратилось худое убивание наших людей!.." Снабдили их жирным мясом в дорожный запас, дали им сильные упряжки. Уехали к своим, рассказали. С тех пор прекратилось жестокое убивание людей на этой земле…

— А что, хорошая повесть? — спросил Йэкак, докончив рассказ и с торжеством взглядывая на меня. — И всё правда. Как раз так и было.

— Я уже слыхал об Якунине! — ответил я.

Действительно, рассказ о смерти Якунина, под которым подразумевался майор Павлуцкий[4], довольно распространён среди чукч в нескольких различных вариантах.

— Так и было с ним! — повторил старик с ударением. — За то: не убивай жестоко мужчин и женщин.

— Будет тебе-ка лепетать! — грубо возразил Митрофан по-русски. — Жестоко убивал?! Вы сами-то чего делали? Вон старики-то сказывают, — обратился он ко мне. — Чукочью деревню[5], первый раз разорили, не то что людей перерезали, а то есть едушку, юколу там, рыбу, костьё — всё наземь прибросали и ногами притоптали… Надо было вас, чертей, не так ещё наказывать! — продолжал он с ненавистью в голосе, снова обращаясь к Йэкаку, но не отступаясь от русской речи, совершенно непонятной сказочнику. — Вишь, расплодились! Табуны-то кругом развели, чисто как грязь… А земля-то ведь наша, дедовска…

В качестве анюйщика Митрофан считал себя имеющим право владения на все тундры и леса каменного берега Колымы, занятые теперь чукчами, но некогда действительно составлявшие охотничью территорию его собственных предков.

— А тебе, видно, завидно на их стада? — спросил я шутя.

— Как не завидно будет! — сознался Митрофан. — Мы голодные сидим, а их еда кругом них сама на ногах ходит.

— А вы тоже заведите стадо! — сказал я.

— Как же, заведёшь! — сердито сказал Митрофан. — Надо ведь на гору идти, на воле ходить. Нас разве отпустят? А службы кто справлять станет? Мы всё равно привязанные. Живём как на цепе! Своя воля була бу, я давно бу, пожалуй, ушёл к чукчам…

Митрофан имел в виду гнёт денежных и натуральных повинностей, который заставляет каждое общество колымских поречан[6] прикреплять своих членов к их месту жительства на реке настоящими крепостными узами. В словах его было много правды. Не будь этого прикрепления, многие молодые люди, может быть, действительно ушли бы на гору и обзавелись стадами оленей. Наступило короткое молчание.

— А что, Йэкак! — начал опять Митрофан, желая, в свою очередь, подразнить старика. — Где твоё стадо?

— Не нужно стада! — живо возразил Йэкак. — Заботы много!..

— А правда, что у тебя и ездовых (оленей) нет? — продолжал Митрофан насмешливо. — На Акангиных будто оленях ты в гости ездишь…

Старик насупился. Для чукчи, особенно для старика, считается весьма предосудительным не иметь собственной упряжки.

— Две упряжки есть, четыре кладовых оленя, восемь всего! — угрюмо возразил он. — Кто говорит, что я пеш?..

— Люди говорят! — не унимался Митрофан. — Говорят, будто ты и на тот свет хочешь ехать на Акангиных оленях.