— Эй, Мак! — с нотками сочувствия произнес голос у него над головой. — Они тебя «достали», да?
Это была красная рожа из облака. Сейчас она выглядела вовсе не страшной, а просто озабоченной и даже пожалуй что дружелюбной. Затем она начала резко мельчать, пока не достигла обычных человеческих размеров. Теперь это было просто загорелое морщинистое лицо, с седой неопрятной отросшей за несколько дней щетиной, с носом в красных прожилках. Человек встал на корточки на краю облака и спрыгнул на землю с высоты около шести футов.
Он был далеко не молод, средней комплекции, в серых штанах из грубой ткани, коричневой рубашке навыпуск и поношенных, грязных брезентовых тапках на босу ногу, на одном из которых была дыра на подошве. В нем проглядывало что-то неуловимо знакомое; Картер подумал, что все бездельники похожи один на другого. Типичный тупой опустившийся отщепенец, из тех, кого принято называть «отбросами общества», но...
Это был взрослый человек.
Картер вскочил и с горячностью протянул ему руку. Рукопожатие было вялым, несмелым, с оттенком униженности; так, наверное, освободившийся из тюрьмы заключенный прощается со своим охранником.
— Мак, ты не против выпить?
— Очень даже не против, — ответил Картер от всей души. — А как я рад тебя видеть!
«Отброс» кивнул, вскинул руку и подтянул черное облако поближе к себе. Зашарил внутри и вытащил бутылку, наполовину пустую. Оставшаяся в ней янтарная жидкость выглядела как положено, хотя этикетки на бутылке не оказалось.
— Я Эдди, хотя они меня кличут Злыдень, — сказал он, протягивая Картеру бутылку. — Без стакана-то сможешь? Стаканов нет.
Картер пожал плечами, обтер горлышко бутылки ладонью, поднес ее ко рту и сделал хороший глоток.
— Ух ты!
Он так сильно закашлялся, что чуть не выронил бутылку из рук. Злыдень заботливо перехватил ее.
— Забористая штука, правда? — спросил он и высосал примерно треть того, что оставалось в бутылке.
Не то слово, подумал Картер. По первому ощущению похоже на виски, но, когда жидкость достигла желудка, все перекрыл смешанный вкус йода, нашатырного спирта, камфары и разбавленной соляной кислоты. Язык извивался во рту, словно змея в ловушке.
Злыдень оторвал бутылку от губ, и его всего передернуло. Он скорчил гримасу и облизал губы.
— Это она думает, что у виски такой вкус.
— Кто? Дороти?
— Точно. Здесь все устроено так, как, ей кажется, должно быть. Но это лучше чем ничего, лучше, чем вообще без спиртного. Полезем наверх? Можно посидеть там немного.
Злыдень мотнул головой на облако, теперь висящее низко над ними, словно темный, бесформенный дирижабль. Не слишком уверенно Картер ухватился за нижний край облака и подтянулся наверх. Впечатление было такое, словно плывешь сквозь туман, ощущающийся как твердый только в тех местах, где его касалась рука.
Парящая в воздухе темная пещера комнаты. В углу или, скорее, в нише, потому что углов как таковых не было, стояла армейская койка, покрытая рваным клетчатым пледом, а рядом с ней стол с треснувшими чашками, блюдцами и три разномастных кухонных кресла. Над койкой на тонкой проволоке висела лампа без абажура, практически не дающая света. Трудно сказать, можно ли было то, что находилось позади койки, назвать стеной, но все это пространство покрывали картинки с изображением обнаженных женщин.
— Это не я придумал — она, — объяснил Злыдень, пролезая сквозь пол. — Все, что здесь есть, она придумала. Наверно, увидела когда-то в будке ночного сторожа. Ну, я для нее и есть что-то вроде ночного сторожа, вот и получил, что имею. Но главное — бутылка, слава тебе господи. Картинки — это хорошо, конечно, но бутылка... бутылка...
Он снова протянул ее Картеру, но тот покачал головой. Они уселись в кресла, которые тут же перекосились под ними в разные стороны. Черт возьми, подумал Картер, я ведь определенно видел его прежде. Но где?
— Давай, Мак, глотни. Из всего того, что девчушка здесь устроила, только это и хорошо — пьешь, а бутылка не пустеет. Так что у меня не убавится, а тебе полегчает. Если тут не пить, то начнешь разговаривать сам с собой. А какой в этом толк, сам понимаешь.
Картер подумал-подумал, счел этот довод веским и хлебнул еще. Пойло обжигало, как и в первый раз, но эффект алкоголя сейчас оказался сильнее, и мерзкий вкус как-то притупился. Он вздохнул и сделал новый глоток. Ничего не скажешь, теперь мир вокруг — даже несмотря на то, что это был мир Дороти, — смотрелся лучше.
Он вернул бутылку своему новому знакомому, внимательно разглядывая его. Если подумать, такому типу здесь самое место. Почему они называют его Злыднем?
— Давно ты здесь? — спросил Картер.
Злыдень пожал плечами и устремил поверх бутылки рассеянный взгляд.
— Может, год. Может, два. Как тут посчитаешь? Иногда один день зима, а назавтра уже лето. Даже щетина у меня не растет с тех пор, как я здесь. Мне кажется, что прошло много-много лет. Хуже двигаюсь, все хуже. Ты не представляешь, Мак, как мне бывает плохо!
— Совсем плохо? — с сочувствием спросил Картер.
— Совсем? — Злыдень выразительно выкатил глаза из красных, опухших век. — Не то слово. Я вылезаю отсюда и пугаю этих детей всякий раз, когда она пожелает. Может, я хочу спать или у меня что другое на уме, не важно. Дороти посылает мне мысль: «Поднимайся и начинай пугать». Я все бросаю и начинаю пугать. Раздуваюсь — ну, ты меня видел, — кричу, стучу ножами, а потом снижаюсь. Дети вопят: «Дороти, спаси нас!» — и она начинает разносить меня. Что значит «разносить»? Кричит: «Пиф! Паф! Бим! Бом!» — и шлепает меня... так, понарошку, сюда, сюда... куда ей вздумается. За то, что я пугаю детей! Не важно, что это не я придумал. Я ведь просто делаю то, что она заставляет.
— А сопротивляться не пробовал? Отказаться? — спросил Картер. — Что бывает, если ты говоришь «нет»?
— Мак, сказать «нет» просто не получается. Все здесь происходит так, как она хочет. Если у нее зуд, ты чешешься. Если у нее сопли, ты вытираешь нос. Как только я ее ни обзывал, но вот прошло время, и — веришь ли, Мак? — я не помню ни одного прозвища. Пытаюсь вспомнить что-нибудь похлеще и не могу. Она просто Дороти, так и зову ее. Понимаешь, что я хочу сказать? Все здесь, как она хочет, даже у тебя в голове. Если будешь слушаться, получишь хоть какую-то свободу действий. Но если нет — все будет только по ее, и чем дольше ты здесь торчишь, тем больше.
Картер со страхом припомнил, до какой степени ему не хотелось играть в мяч и как послушно он это делал. Хуже того, он начал рассказывать эти дурацкие сказки вместо того, чтобы запротестовать, как он хотел. И что еще хуже — уже какое-то время он ни разу, даже мысленно, не называл ее Шоколадно-Молочным Чудищем! Он думал о ней и обращался к ней только как к Дороти.
