- Из хаоса! - настаивал он.
- Ты видал, какие там фрукты? - со знанием дела вопросила она. - Во такие, с кулак. Огроменные. А это наше. Кислятина.
Кислятина? Да не такая уж и кислятина. Видно, яблоки хаоса слаще меда. А на мед слетаются мухи. Жужжа, они кружатся над сладким. Осы, шустро егозя остреньким брюшком, поедают мед. Пчелы, все перемазанные рыжей пыльцой, - это их уже далеко не первый цветок, - с лету валятся в сердцевину и принимаются за работу. Над душной от солнца и аромата трав поляной завис в воздухе монотонный гул и стрекотание. Никогда еще не видел столько цветов Гобок. Поляна у дороги вся заросла сплошным благоухающим разноцветьем. Избыточное великолепие красок утомляло взор. Он ступил на поляну и по пояс очутился в цветах - вокруг него вверх взмыло облако пыльцы и насекомых. Поляна уже отцветала. С дороги заметить этого было нельзя, взгляд только радовался помпезному торжеству красок, царящих на поляне. Однако в этой пышности уже намечался распад. Через минуту Гобок начал задыхаться. Плотное облако пыльцы и запахов висело над ним, пыльца радужно отливала на солнце. Стрекот кузнечиков и жужжание быстро утомляло. Ему припомнились оргии римских цезарей: сверху на столы пирующих сыплются лепестки роз и орхидей, их все больше, навязчивые цветочные ароматы забивают запахи кушаний, лепестки в чашах с вином, на полу, в волосах женщин, тяжелое благоухание разливается по зале. Некоторых гостей приходилось на руках выносить вон, одуревших от аромата. Поляна являла собой ту же упадочность, живо напоминала времена заката одной из величайших империй. Тяжеловесная пресыщенность угадывалась здесь сквозь стебли, головки цветов поникли от собственной тяжести. Даже пчелам, казалось, нечего здесь собрать, ибо цветам нечего дать им: их нектар хоть и обилен, но несладок, их пыльца хоть и многочисленна, но неродяща. Бурная чувственность красок уже блекнет, их переизбыточность наводит на мысли о скором конце. Эта поляна, прекрасная, словно диковинная рыба, только что вытащенная из глубин, скоро тускнеет, и великолепные оттенки разлагаются вблизи на серый и сероватый. Нагнувшись, Гобок принялся срывать цветы целыми охапками, пока не зачихал от поднявшейся вверх густой пыли. В руках его оказался осыпавшийся букет, состоящий почти из одних стеблей. Но букет этот упрямый Гобок все же поволок домой. Он положит его у подножия черной стены.
Отсюда, сверху, цветовая утонченность поляны нисколько не могла быть испорчена даже фигурой Гобока. Гобок вписывался в пейзаж, его темный силуэт нисколько не контрастировал с общим фоном, и его движения, когда он нагибался за очередной охапкой цветов, этим фоном скрадывались, поглощались ковром изумительной красоты соцветий. Бонифас невольно позавидовал Гобоку, который наверняка наберет потрясающий букет. И только когда тот скрылся в своем лесу в обнимку с собранными цветами, Бонифас начал писать.
Поминки, по-видимому, начались уже давно. Как это случается сплошь и рядом, тихая поминальная трапеза плавно перетекла в странное, ни на что похожее веселье: люди еще помнят, зачем собрались, но судорожная веселость уже пробилась сквозь горечь и тоску по ушедшему и взяла верх. Помещение тонет в клубах табачного дыма. Чинность и благонравие куда-то делись, на смену им пришла развязность, спиртного выпито уже много, и винные пары затмили последние воспоминания. Продолжая выпивать и закусывать, гости, шатаясь, встают, уходят, вновь возвращаются. Смех и гомон, опрокинули рюмку, шумное неодобрение по этому поводу. Таково лишь общее впечатление, потому что фигуры выписаны нарочито нечетко. Многое, конечно, скрыто в табачном дыму, некоторые сидят спиной, но и голая лампочка под потолком не может рассеять той особенной, неразгоняемой тени, в которую погружена комната. Затенено все, кроме одной фигуры. В углу на стуле, который предназначен специально для него, сидит человек. На него никто не смотрит, он же видит всех. Вероятно, сначала, слушая проникновенные тосты, он даже прослезился. Но потом, по мере того, как потихоньку забывается сама цель собрания, как все шумнее становится в комнате, а кое-где слышен уже смех, и смех особенный - визгливый смех пьяных женщин, лицо человека становится все печальнее. Он сидит, чуть наклонившись вперед, и очень внимательно смотрит на людей за столом. Но тщетно, он не может поймать ни единого взгляда. Ладно, им можно простить то, что они не видят его сидящим на его стуле, - стул просвечивает сквозь него, а голова его просто не в состоянии скрыть краешек окна, который по идее должна заслонять. Но они не видят его живым и никогда не видели. В сущности, так пришло забвение, и человек на стуле поражен этим еще сильнее, чем фактом недавней своей смерти. Он уже немолод, он сед, лицо его в меру измождено прошедшей не без трудностей жизнью, он опытен и знает, что забывается все, даже самое великое. Но чтобы это произошло так быстро... О, как он сожалеет о том, что не отправился туда, куда звали, тотчас же, а попросил небольшой отсрочки, - еще раз взглянуть на родных и близких, еще один раз, последний. Просто посидеть и уйти, тихо оставить их и светлую их грусть о нем, - все-таки прожил он долгую честную жизнь, прожил достойно. Но кто-то из гостей уже плюхается спьяну на его стул, прямо ему на колени. И последний взгляд человека, наконец, выражает то, что было недосказано, недопонято, недопринято близкими, - в последнем этом взгляде читается и жалость, и сострадание, и печаль. И любовь.
Во вторник в город пришел сбира. В прежние времена приход его превращался в маленький праздник, хотя все понимали, для чего пришел сбира, и, не вынимая рук из карманов, незаметно подсчитывали свою наличность. Однако люди закрывали глаза на сомнительное ремесло сбиры. Приход его становился праздником потому, что сбира приносил новости, целый ворох новостей, и откуда - из самых отдаленных медвежьих углов, отовсюду, где побывал. Сбира садился в трактире за стол для самых почетных гостей и начинал пить водку, много водки. Попутно он рассказывал. Целые дни напролет он сидел в трактире и болтал, и вокруг него было всегда много слушателей, и больше он не делал ничего и никуда не отлучался, но потом, когда сбира покидал город, вдруг оказывалось, что все налоги уже собраны. Как сбире удавалось собрать все в свою огромную суму, висевшую у его пояса, так и оставалось загадкой. Налицо было свидетельство сразу двух талантов: таланта жонглера и таланта мытаря. Сбира любил свое ремесло. Водка и несметное количество закусок искупали жажду неумеренного собирательства, и сбира довольствовался малым, вечный зуд рассказывать о накопившихся новостях удовлетворял тщеславие рассказчика, и сбира вновь уверялся в том, что в этих местах по -прежнему нет ему равных в травлении всяческих баек.
