Канабай какое—то время просто смаковал зрелище нагого тела, извивающегося перед ним, как червяк на рыболовном крючке, затем отступил на шаг назад, замахнулся и ударил. Кончик бича влепился в кожу огненным поцелуем, мышцы под ним напряглись в непроизвольном спазме, хвост змеи сполз с кожи, оставляя за собой пурпурный рубец. Музыка усилилась, а может, она уже давно играла с такой громкостью. Канабай поднимал плеть и опускал ее равномерно, в темпе, который наилучшим образом обеспечивал восхитительную точность ударов. А может, он просто продлевал удовольствие, не желая, чтобы оно быстро закончилось. Четвертый или пятый удар, выбил из уст несчастного подвешенного сдавленный стон, тут же перешедший в вой и вопли, в открытый, искренний протест терзаемого мяса. В инструментальную музыку вплелся женский голос, высокий, звонкий, завораживающий. Стуконис внезапно осознал, что уже длительное время — но с какого момента? — он совершенно отчетливо слышит сопение Канабая, свист ремня и вопли избиваемого, а сам стоит уже далеко от кресла, истерически смеется и как петух подпрыгивает на месте и хлопает себя руками по ляжкам. Высокий голос продолжал тянуть свою мелодию, он принадлежал той самой женщине, которая провела Стукониса внутрь Фиолетовой Ромашки, светлые волосы легким облаком охватывали ее голову, а ярко накрашенные губы хищно улыбались. Одета она была в длинное белое платье. И хотя Стуконис не глядел в ее сторону, он ясно различал все детали.
Снова что—то ускользнуло от его внимания. Он чувствовал, что ему тоже необходимо включиться в спектакль, добавить в действие частицу самого себя. И тут же, как по заказу, услышал собственный голос, тоже неестественно высокий. Он выкрикивал какие—то слова, которые с трудом пробивали дорогу к атакуемому со всех сторон сознанию.
— Земля — колыбель человечества! — орал Стуконис. — Мы создали совершенную цивилизацию! От каждого по способностям, каждому по потребностям! Достигли звезд! Человек — это звучит гордо!
Ему отвечали неустанный свист плети и вопли терзаемого. Пение женщины и музыка вибрировали вне его и внутри него.
— Счастье всем и каждому! Миру — мир, покончим с войнами! — рычал Стуконис, стараясь перекричать весь этот шум. — Свобода, равенство, братство! Предупрежден — значит вооружен!
Что—то было подмешано в йогурте. Или в воздухе. И он уже знал, что: музыка и пение. Он переживал восхитительное ощущение воодушевления и мощи. Вскоре он уже чувствовал себя равным богам.
— Нам не страшен серый волк! — вопил Стуконис. — Не рой другому яму — сам в нее свалишься! Человек — мера всех вещей! Все для блага человека! За мной, молодые друзья! Лишь одна у нас забота — жизнь, свобода и погоня за за счастьем! От крыжовника под пыткой многое узнаешь! Наслаждаешься ли ты свежестью в такие дни? Нужда — мать изобретения! Экономика должна быть экономной! С дороги, дети, король едет! Ха—ха—ха!!!
Музыка оборвалась на середине такта, пение угасло в течение минуты, и одновременно Стуконис заметил, что Канабай стоит с опущенной плетью, тяжело дышит и с трудом удерживается на ногах. Тело его жертвы окровавленным куском мяса безвольно висело на металлических захватах. К нему бесшумными тенями подскочили слуги в серых кителях. Канабай широким взмахом отбросил от себя бич. В зеркалах снова замелькали расплывчатые образы. Свет зажегшихся на полную яркость ламп ударил по глазам. Канабай медленно, как будто постарел лет на пятьдесят, повернулся и прошел мимо своего гостя, не произнеся ни слова и не глядя на него.
— Что это значит? — обиделся Стуконис. — Конец забаве? Я только во вкус вошел! Раз — корзинка, два — колечко, танцуй, танцуй мое сердечко!
Канабай перемещался в его поле зрения как бы в замедленном темпе, проплывал мимо, как старинный трансатлантический лайнер. Он направлялся к своему столу, взгляд его был зафиксирован на какой—то одной точке. Стуконис внезапно решил, что пора сбросить оцепенение. Он подскочил к Канабаю и из всех силы нанес удар в область шейной аорты, чуть пониже уха, как раз на границе седых волос. Голова Канабая тяжело замоталась, как заякоренный буй под ударами волн, а сам он отлетел в сторону. Стуконис учел траекторию его движения, когда, совершив полный оборот, нанес выведенному из равновесия телу еще один страшный удар, на этот раз ребром ступни. Сеньор Канабай де Саламанка с разбитым лицом как куль рухнул на стол, прокатился по столешнице и свалился на пол с другой стороны.
Все, что Стуконис мог сделать в этой ситуации, это вернуться на свое место. Он огляделся по сторонам, в надежде увидеть женщину, но ее уже не было. Неожиданно открывшиеся в нем способности к боевым искусствам, равно как и внезапно прорезавшаяся агрессивность слегка удивили его, но это чувство было мимолетным, поскольку куда более сильно он ощутил, что некая заложенная в нем программа отработала свое и пришла к завершению. Да, чувство завершенности, так это можно было назвать. Какие—то колесики прокрутились по заданному алгоритму, какие—то рычажки повернулись, и с лязгом свалилась металлическая шторка. Он просто сидел и ждал.
Со всех сторон его окружали бледные лица зеркал. Никто не приходил.
Он наклонился, чтобы бросить взгляд на Канабая. Звенящая тишина, заполняющая помещение, как бы отрицала реальность всего только что произошедшего. Куча тряпья у стола не шевелилась. Стуконис опустил взгляд на собственные руки. Они совершенно спокойно возлежали на ручках кресла.
Мозг Стукониса засыпал, он чувствовал это. Но поддавался неодолимой сонливости, даже не пытаясь сопротивляться. Ему было совершенно все равно, что теперь с ним сделают. Он свою роль отыграл.
Он очнулся, когда какие—то люди в серых мундирчиках, совершенно не обращая никакого внимания на Стукониса, укладывали тело сеньора Канабая на больничную каталку. Уложив останки, они покатили тележку прочь из комнаты, скорбно—торжественно шагая по обе стороны от нее. Зеркала сомкнулись за ними, как серебряная гладь воды. Павел Стуконис де Филадельфия снова остался наедине с собой.
Он смотрел на собственные руки и слегка удивлялся их неподвижности. И наслаждался абсолютным покоем, царящим в его сознании. Но вот что—то изменилось в кабинете. Стуконис поднял взор.
Из зеркал на него глядело улыбающееся лицо. Лицо человека, которого он вот только что отправил к праотцам. Заставил покинуть, так сказать, эту юдоль скорби.
— От всей души вас приветствую, господин Стуконис… де Филадельфия. Вы не поверите, как мне жаль, что все ваши старания были напрасны…
Стуконис принял это известие с полнейшим равнодушием.
