Немцы приблизились.
— Куда идёшь? — спросил один по-русски.
Я посмотрел на него, наверное, самым глупым взглядом на свете, подумал, вынул яблоко, которое всё ещё лежало за пазухой, и стал объяснять, что ходил рвать яблоки. Но получалось плохо, сбивчиво, и немец, поглядев на меня пристально, приказал мне следовать в направлении, которое указал стволом автомата — вниз по улице. Страшно не было: я привык, что просто так патрульный не станет убивать мальчишку. Я плёлся вперёд, понукаемый немцем и продолжал думать о Вальке.
Из дома-штаба вышел другой солдат. В его петлицах я различил эсэсовские молнии. Обменявшись парой слов с патрульным, он схватил меня за руку и потащил через арку во двор, что-то крича. Я покорно следовал за ним. Он дотолкал меня до места, где я разглядел совершенно чёрную при свете луны яму, заставил встать к ней спиной и достал пистолет. В тот момент я по-прежнему не чувствовал страха, только спокойно наблюдал: вот, мол, у немца не вальтер, и не парабеллум, а наш ТТ. Распробовал, наверное. А дело, похоже, пахнет жареным, не выбраться мне.
Немец продолжал что-то кричать, размахивая пистолетом. Понимал я мало: различил только «рус шипион», «партизан» и ещё, кажется «откуда пришёл». Внезапно у него в глазах что-то изменилось. Я увидел только мушку на стволе пистолета — прямо перед собой. Почувствовал будто бы сильный удар в челюсть и полетел в яму. Упав на дно, я перевернулся на живот.
И, должно быть, умер.
Вот крыжовниковый куст, за которым мы с утра лежали с Валькой, вот чёрная прошлогодняя ягода на его ветке — иссохшая, ставшая почти точкой. Но из этой точки можно видеть весь мир, и в этом огромном мире можно нащупать любую точку, включая эту чёрную ягодку.
Я снова смотрел на мир снаружи. Но теперь даже не просто смотрел. Я ощущал весь мир, как собственное тело. Мог видеть вблизи и одновременно со всех сторон каждую частичку. Потому что — тут я понял это со всей ясностью и расхохотался от восторга, — да потому что мир устроен очень просто, по одному только правилу. Вот оно — короткое и простое, как школьное уравнение. Только люди его не знают, потому что этих символов в людском привычном алфавите понятий нет. Я залюбовался на мир: вот оно это правило, сквозит в каждой песчинке. И в том узоре, которым города покрывают нашу планету, и другие планеты, и в движении планет, и в движении того, что движет планеты, — есть эта простая рифма.
А как же… спросил я себя, а что же?.. Но прежде, чем слова сложились в вопрос, я и сам понял, что в этой огромной и простой системе нет просто ни малейшего места для такого существа, которое бы создало этот мир и слушало бы наши молитвы. Как в радиоприёмник невозможно запихнуть человечка, который бы его ремонтировал. Хотя нет, не то, чтобы нет места, — места сколько угодно, подумал я, просто эта выдумка не подчиняется главному правилу. Этому простому красивому правилу.
Я дальше и дальше растекался по миру, отдаляясь от ямы, в которой лежал бывший я — маленькое, скрюченное, истекающее кровью существо по имени Костя.
Меня щекотал восторг, я чувствовал, что скоро разольюсь по пространству и пропитаю его полностью, — вот я уже вижу себя пятнышком на стене с полосатыми обоями, где-то на противоположной стороне Земного шара. Комната залита утренним ярким светом, девушка, одетая только в короткие штанишки и маечку до пупа, уходит из комнаты на пахнущую летом веранду, где висит календарь с оранжевой надписью CALIFORNIA SUMMERDAYS. А вот я камешек, летящий где-то в чёрном месте возле огромного шара из огня. «Да это же солнце!» — думаю я и понимаю, что думать мне уже тяжело. Точнее лень. Зачем думать?
Но ещё успеваю вспомнить о Вальке, и вдруг острое чувство сожаления возвращает мне способность мыслить. Я снова Костик, но снова мучительно расползаюсь, сознание гаснет, как у человека, которому страшно хочется спать. Ааааа! Ну его всё.
«А жаль, — думаю я, засыпая. — Вот бы всем это рассказать. Показать. Как это всё выглядит снаружи».
И вдруг очутился в какой-то комнате сидящим за столом, накрытом белой скатертью. На столе был только гранёный стакан, наполненный водой. Был день, на белой скатерти виднелась тень стакана, сероватые линии и чуть дрожащие белые пятна. Рядом на стуле я увидел свою мать.
— Да, Костя, — сказала она.
Наверное, я должен был испугаться. Но знаете, трудно чувствовать испуг, когда ты только что был всей вселенной с невыразимым числом рождений и смертей, а главное — с уравнением всех причин и следствий, написанном на языке, который ты только что понял.
Возникла только одна мысль: я могу. Если солнце может осветить стакан с водой, то и я могу сделать, что хочу. Потому что я тоже солнце, и стакан, и свет, и сама возможность. Я часть этого всего — так есть ли разница между мной и всем-всем остальным? Могу вернуться в своё тело, могу начать жить. Могу показать всем — хотя бы краешком, хотя бы намёком, как весь мир выглядит отсюда — снаружи.
Я вновь был в яме, стоя у своего бедного тела. Я был лунным светом, который светил в яму. Я был паучком, который ползёт по корявой стене ямы наверх — к лунному свету и к Луне, которая тоже всё ещё была мной.
Я посмотрел на свою скрюченную фигуру и понял, что будет дальше: я выберусь, выкарабкаюсь и выживу. Буду, как одержимый, строить машины, которые смогут летать так высоко, как никто ещё не летал. Из них будет видно нашу Землю — не просто с высоты, а извне.
И когда-нибудь, загадал я, мне тоже дадут полететь на такой машине. И я посмотрю на Землю. Быть может, тогда вспомню и этот свой полёт — ведь не смогу же я помнить это ощущение каждый день: не может быть в простой человеческой голове таких мыслей.
И вот я уже видел, как именно оно будет: я уезжаю в Москву учиться, голодаю в общежитии института, потом изучаю станки на каком-то заводе. А потом мы с маленьким, умным и злым человеком, у которого короткая шея и круглые щеки, смотрим в чертёж. Мы строим машины, летаем над казахскими степями в самолётах, сбрасывая что-то на парашютах, ругаемся с министрами и смотрим, наконец, в бинокли, как длинная белая штука, отталкиваясь огнём от бетона, уходит вверх.
Я вижу, как, запертый с ещё двумя парнями в душной и тесной коробке, я пролетаю над Землёй, кричу что-то людям внизу по радио, вожусь с приборами, не уставая поглядывать в круглое окошко на цветной шарик.
Но это всё впереди. Надо выбраться из ямы. Надо начать жить. Надо, чтобы кончилась война. За это стоит бороться.
Снова вижу залитый скупым лунным светом двор, чернеющий неровный квадрат своей могилы и себя на дне. Вижу, как я замер, слушая разговор проходящих рядом немцев. Вижу, как выползаю из ямы, перебираюсь в соседний двор, прячусь в мусорном ящике. Встречаю кота Билли Бонса, который бежит ко мне, долго мяукает, но всё же исчезает за забором по своим делам. Иду к реке, но от усталости падаю в кусты и сплю до темноты. Добираюсь до реки, переплываю на другой берег. Знаками прошу воды в деревне. Противостолбнячный укол, медсанбат. Мама, которая разыскала меня в госпитале и которая уже не выпустит меня из тыла.
