- Мне не надо туда смотреть, - сказал я.
- Почему, дедушка?
- На правду, как и на солнце, во все глаза не глянешь.
Невеста вздохнула.
И тогда - запястье к плечу, ладонь на отлете - я высветил на ладони полусферу - подобье опрокинутой хрустальной чаши. Под нею брели березы по пояс в чуть синеватом снегу, и вилась меж берез раскатанная дорога, устремляясь с горы на сверкающий лед запруды, и гремел бубенцами поезд свадебный, звонкоголосый, и каурые кони грызли бешено удила, и смеялись на шкуре медвежьей в санях жених и невеста. "Эх, червонцев навезу, девке выкуплю косу!" - рассыпал гармонист прибаутки, а на околицу бабы да девки повыбежали: выкуп - да немалый за красный товарец! - требовать с женишка.
Но не увалень, не толстячок у избушки со шкуры медвежьей вскочил да зазнобу по тропке понес на руках.
На Оби это было, ах, на угорьях обских, в богатырских раздольях, в жарком сибирском снегу...
- Я угадала, кто вы. Иванов дед Лука. Иван про вас часто рассказывал. И показывал фото, где вы на Марсе.
- На одном из марсианских полюсов, - уточнил я. - Не только на Земле случаются свадьбы. Играют и на Уране, и на Марсе. Показать?
- Спрячьте, дедушка, вашу игрушку в футляр. Она чудесная. Только зря меня укоряете: героя, мол, променяла на толстячка.
- Лучше синица на земле, чем журавль в небе? - спросил я.
- В небе! В небе! - воскликнула невеста с обидой в голосе. - Я от Ивана только и слышала о небе. Зов звезд! Хороводы разноцветных солнц! Астроморфоз!
Хронотуннели! Жди меня победителем! -: Она смахнула слезу.
- Победителю - исполать, побежденному - горевать, - сказал я и в ответ услышал ее резкое:
- Старик Лука, да знаете ли вы, что ваш внук улетел почти навсегда? Я узнавала в Планетарной Академии, до самого президента добралась.
- Все равно он вернется, невеста.
- Может, вернется. Ему будет лет тридцать, да?
- Хорошо, если б так, - согласился я.
- Тридцать лет, молодой еще человек. Ну а я?
Я-то стану старухой. Мне будет под восемьдесят.
"Не угодно ли на танец, бабуся?" Щеки ввалятся, кожа везде отвиснет, вылезут волосы, руки-ноги скрючатся, как у Бабы Яги. Пострашнее шекспировских ведьм заголошу:
Но клянусь, что в пасть штормам, Я попасть ему не дам!
Может, такой песенкой и встретить Ивана? На помеле электронном?
Тут позади невесты раздался настойчивый стук в невидимую дверь.
- Выхожу, выхожу, милый! - крикнула она и сказала мне шепотком: - Я просилась с Иваном, но не взяли. Сами знаете, там одни мужчины... Будьте покойны, он улетел без колебаний. Но ответьте: ради чего ваш внук бросил меня на Земле?
- Не ради чего, а во имя чего. И не бросил, а лишь оставил, - сказал я. - Хотя во всем остальном ты, невеста, права.
Опять застучали, и опять она прокричала "выхожу, выхожу".
- Даже жена Пушкина вышла потом замуж. За генерала, - сказала она.
- Но до этого Наталья Николаевна несколько лет носила траур.
- А разве я эти проклятые пять лет не плакала?
Фотографии наши и видеофильмы не перебирала? Вестей от него не ждала? Она потянула на себя левую створку окошка.
- Русским женщинам приходилось ждать иногда всю жизнь, - сказал я.
- Всю жизнь! Да он растворился в небесах, как луч.
А меня бросил, бросил, бросил! Так и ответьте вишням, которых вы стережете.
- Я стерегу одну вишню. Под которой стою. Чтоб никто не мешал ей расцвесть. Протяни к ней руку, невеста!
Зашуршали ветви у окна, и я услышал, как она возликовала:
- Распустилась, распустилась! На ней цветы! Пахнут, как в мае. Волшебство! Видно, не зря говорили, что иногда по осени деревья снова цветут.
Я легко переломил, чтоб не хрустнула, ветку, испещренную розовыми цветами, и положил на подоконник.
- Прими, счастливица, свадебный дар. Ты его заслужила.
Грохот в дверях заглушил мой голос.
- Марина, сколько можно там отсиживаться? - возмущался жених.
- Благодарю, стерегущий, - сказала она и закрыла другую створку. Снова проскользнуло, истаивая, сиянье фаты. Ключ дважды повернулся в замке.
- С кем ты там секретничала, шалунья? - вопросил женишок сытым баском.
- С вишнями в саду, - ответила она громко, но голоса ее он не узнал.
* * *
Заскрипят, захрипят, задребезжат электрожестянки, заколышутся в пляске неистовой пары, глаза заблестят в полумраке под петухами на каруселях. Та же ведьма' завоет с хрипотцой заклинанье на мертвый электронный мотив:
Не все ль равно, добро иль зло?
Седлан, красотка, помело!
- Отменные цветочки, - промурлыкает жених, разглядывая вишневую ветку. - Теперь что живое дерево, что мертвое - и не различишь, во как заработала наука. Дружок мой, Венька Маргелов, недавно аж в Сахаре покрутился, с археологами. Так не поверишь: буквально вся пустыня поутыкана пальмами. Искусственными, из биокрона.
На него сквозь живую вишневую ветвь тускло взглянет старуха: щеки ввалены, кожа отвисла, молью светятся клочья волос седых.
Томно скажет невеста, как журавль над колодцем несмазанный проскрипит:
- Прости, я слегка задержалась. Не огорчайся, Боря. Хочешь, сходим в комнату жениха. Хоть на пять минуточек, а?
* * *
В двенадцать лет мне заменяли сломанный позвонок. Я поспорил на книгу с приятелем, что нырну в речку с обрыва, разбежался, взлетел и успел еще в воздухе крикнуть: "Три мушкетера" - мои!" Но перелетел и вместо омута ткнулся руками в бурый песок, где воды было кот наплакал. Помню, как я очнулся в палате, распяленный на деревянном щите, и старуха сиделка Ирина по ночам, думая, что я сплю, причитала шепелявя: "О, господь, мальчонка такой молодой, а всю жизнь проваляется в недвиженье, ровно живой труп".
Я был в то лето двенадцатым ныряльщиком в больнице, и мне повезло больше прочих, когда предложили первому в мире заменить позвонок, и мать согласилась, а отец сидел на своем Уране и ничего о несчастье не знал.
Помню зеленоватую, как подводный грот, операционную, стол, изогнутый, точно раковина, прозрачную крышку над ним, ворох трубочек, вентилей, проводков. Они разом меня опутали, эти трубки и проводки, словно захлопнулась сеть. "Сосчитай-ка, моряк, вслух до тридцати", - сказал мне кто-то невидимый, и я старательно начал считать, а прозрачная крыша опускалась на меня, опускалась, сердце забилось, как у птенца, когда держишь в руке, и вдруг остановилось. Оно остановилось на счете 23, я перестал шевелить губами и ждал следующего удара. И ударило - раз, два, три, - и замерло снова. Тут надвинулась темная пелена, и во тьме я бесчувственно карабкался в волнах подземной рекк, а может, самой преисподней, пока не восстала в предугаданных далях колыбель света, вечные снега дня.
Я раскрыл, как младенец, глаза, встал из раковины-стола и зашагал, исцеленный.
