— Терпеть не могу джаз.
— Дурак, я про Нейла! Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? Впервые в чужом мире — и он вокруг тебя, под ногами… Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую, что греха таить. И Крымову со Скоттом — на Марсе.
— Никогда им не завидовал. Понимаешь, они к этому готовились — долго, тщательно. Без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем: ах, сверкающая почва Луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли, дело свое. А это все — романтика, которая, как известно, уволена за выслугой лет.
— Шиш тебе! — Избытком вежливости Володька, увы, не страдал.
Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.
— Ну, пошли спать, что ли?
— Иди. Я сейчас, только взгляну еще раз на диво. Эх. Дим, до чего Чошку жалко!.. Может, вместе сходим?
— Сейчас там все равно ничего не видно — темь одна. Попозже надо, когда там рассветет.
— Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи! И не бойся, не сбегу.
Володька ушел. Я забрался в их палатку — она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер — тлеющие угли, по которым изредка пробегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится неуютно и грустно… Уже засыпая, я услышал, как вернулся Володька. Он проворчал что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.
Когда я проснулся, было еще совсем темно. Я взглянул на часы — четыре. Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.
«Диво», слава богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну — так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка, словно кто-то идет с фонарем… Я протер глаза. Точка исчезла.
Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумье, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую Лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуху, я заорал во всю мочь:
— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.
— Что случилось?
— Ничего, Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.
Володька аж задохнулся:
— Ну, Димка!..
— Что-то Лешка не просыпается, — сказал я. — Пошли, вытащим его из берлоги!
Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга:
— Куда его унесло?
— Может, прогуляться решил? С ним бывает. Ничего, скоро вернется.
Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда-то я и обнаружил записку, прижатую «Спидолой».
«Ребята! Я ухожу. Это неразумно, знаю. Но не могу иначе. Чудо происходит лишь один раз, а не то — какое ж оно чудо? И нельзя пропустить его, чтобы потом не каяться всю жизнь Это эгоистично — я иду для себя, а не для других. Но идти должен.
Я взял твое ружье, Володя, кое-что из продуктов и почти все ваши сигареты — не серчайте.
И не думайте, что я собираюсь жертвовать собой, — уходя, всегда думаешь о возвращении. Я вернусь.
Постарайтесь понять и не осудить.
Ваш Лешка».
Впрочем, записку мы дочитали уже потом. А тогда, переглянувшись, мы ринулись напролом, обдираясь о ветви елей и колючие кусты можжевельника. И — с разгона проскочили между соснами, ограничивавшими «диво». «Диво», которого уже не было.
— Леша! — заорал я, понимая, что это бессмысленно, что он не услышит, что его уже нет нигде в нашем мире. — Лешка! — Я ругался, что-то кричал — не помню уже что, но что-то бессмысленное и громкое, а в мыслях билось одно: «Что ты наделал, дурак, что ты наделал?!»
Володька тряс меня за плечо. Лицо у него было совершенно мертвое, глаза сразу ввалились, губы вытянулись в ниточку.
— Это я, — сказал он механическим, странно спокойным и ровным голосом. Это я должен был пойти, а не он. Он мое место занял. Я болтал, а он пошел. Понимаешь, это я должен был пойти…
Вот, собственно, и все.
К вечеру приехали на мотоцикле Толя с Наташей в привезли в коляске Трумина. Он нам поверил, но…
Началось следствие. Боюсь, следователь до сих пор пребывает в уверенности, что мы злодейски расправились с Лешкой, а потом для отвода глаз придумали всю историю с «дивом». И не судили нас только за полным отсутствием улик.
Еще была академическая комиссия. Работала она долго: снимки, сделанные Володькой, изучались и так и этак; нам устраивали перекрестные допросы почище, чем во время следствия… К единому мнению, как я понимаю, комиссия так и не пришла. Некоторые считали нас мистификаторами или, наоборот, жертвами мистификации; другие утверждали, что «диво» — галлюцинация, непонятным образом за фиксированная на пленке, третьи… Пожалуй, один лишь Бармин принял нас в вашу версию всерьез. Но тогда он был одинок в этом мнении. Почти одинок.
С тех пор прошло более двадцати лет.
Иногда, когда я попадаю в Усть-Урт, я заезжаю на это место. Четыре года назад, по предложению Бармина, уже академика, ученого мирового масштаба, нобелевского лауреата, там была поставлена автоматическая станция слежения и огорожена охранная зона. Я смотрю на сосны — теперь из них осталась лишь одна, вторую повалило ветром лет семь назад…
И уезжаю.
Я знаю, ты неправ, Лекс. Знал тогда, уверен в этом в теперь. И все же…
И все же где-то в глубине души, там, на самом дне, шевелится странное чувство, похожее на зависть.
Иногда я вижу его во сне. Обросший, истощенный, бредет он, по щиколотку увязая в темном, рыхлом песке, раздвигая руками похожие на выгнутые стрекозиные крылья растения. И тогда мне кажется, что он должен, непременно должен вернуться. Я чувствую это. Может, он уже — вот сейчас, только что вернулся? Или — сегодня? Завтра?
Ты должен вернуться, Лекс!
