Саврасов кивнул. Он уже давно все понял – и видел правоту артиста. А тот продолжал, ткнув сигарету в пепельницу:
– Конечно, я их не учу – но даю хоть раз ощутить. Вы были на представлении, видели. Ведь люди слились! Как один были! На репетиции у меня шар выше пяти метров не идет – а сегодня, а?! И вы думаете, зал не ощущает? Я слежу за ними, когда расходятся – глаза горят! Взрослые друг друга за руку держат! Не знают ничего, а все равно понимают: они, все вместе, сделали чудо!.. – Дедичев вскочил. – Побывали бы вы на моем месте! Когда зал удачный – я все могу! Сегодня чуть сам за шариком не улетел… – он раскраснелся, вспыхнули глаза. – Слушайте, а ведь это из-за вас! Вы ведь под конец помогали мне, верно? Доктор, идите ко мне в партнеры! Мы такое сделаем!
Саврасов поднялся, взял со стола шляпу и перчатки. Вздохнул.
– Простите меня, Юра. Я знал, что не выйдет, но попытаться был должен. Вы меня убедили в своей правоте. Да, вы делаете прекрасное дело. Оно свято и необходимо, как любое искусство. И нельзя, конечно, заставить художника вместо картин рисовать таблицы для проверки зрения, а скульптора – лепить гипсовые повязки… Жаль лишь, что мне не удалось доказать вам свою правоту… – Он повернулся и пошел к двери. Остановился на пороге. – Вот сейчас у меня лежит больной Фомин. Осколок в сердечной сумке. С войны. Осколок неприятный, начал поворачиваться, давит… Я боюсь за него браться. Разомкну ткани, осколок выведу – но хватит ли сил сомкнуть? Форма ни к черту, жду лета. А он? Он дождется лета?… Вчера положили больную… ну, фамилия не важна… по поводу рака матки. Уже четвертый раз – я не умею обнаруживать и ликвидировать метастазы. Ей тридцать семь лет. Мечтает родить… Вы правы: мир – для здоровых. Им нужно давать восторг и радость. Но я, когда вижу больного, об этом забываю. Может ли быть в мире восторг и радость, когда человек страдает? Наверное, может – но не для меня. Если я могу лечить людей – как же мне делать что-то другое?… – Он вздохнул и добавил скороговоркой: – Извините, что побеспокоил. Я искренне сожалею об этом, Юрий Петрович. Прощайте. Кстати, номер у вас чудный…
– Постойте, – тихо отозвался Дедичев. – Подумать дайте… – Он стоял, опершись рукой на стол, опустив голову. (Саврасов физически ощущал его напряжение.) Наконец Дедичев заговорил, как будто через силу: – Знаете что? Дам я вам мазь. Штука хорошая, считайте, вдвое сильней импульс будет. Конечно, к ней привыкнуть надо. Потренируйтесь на собачках, что ли… – Он вытащил из чемодана баночку с винтовой крышкой, заполненную серой массой. – Не жалейте, я еще пришлю, и рецепт оставлю…
– Спасибо, Юрий Петрович. Поклон вам земной. Я понимаю, как много вы даете, – сказал Саврасов стесненным голосом и проглотил комок.
– Погодите, еще одно. Скажите, на завтра, к полудню, успеете этих двоих подготовить? Сами в форме будете? Я ведь давно без практики, да и пациенты неизвестные…
– Успею. Я заеду за вами без четверти. Но скажите: вы хорошо обдумали свое решение?
– Какое решение? Ни черта я не решил! – буркнул Дедичев. – Просто завтра утренника нет, что ж не помочь…
Саврасов молча смотрел на него: «Да. Можно отказаться от целительства, от своего дара лечить. Можно. Но это – пока разговор вообще. Пока не появились конкретный Фомин и конкретная Петракова… И, видно, нелегко было этому мальчику оставаться один на один со своей волшебной силой. Вот потому он и не закрыл дверь, бедный мистер Икс…»
А Дедичев охватил пальцами лицо, похлопал глазами и вдруг спросил:
– Слушайте! А скажите-ка, доктор… неужели им в тридцать семь еще рожать хочется?
Саврасов вздохнул:
– Вам сколько лет, Юрий Петрович?
– Двадцать три.
Саврасов снова вздохнул.
– Хочется, Юра. Очень хочется. Вы себе не представляете, до какой степени…
1982
