Ревнители чистоты научной фантастики иногда начинают отрицать родовую принадлежность сатирической фантастики, утверждая, что фантастика в сатире всего лишь «прием», маскирующий иные, нефантастические цели. Но, как уже говорилось, конечные цели у фантастики действительно не специальные, а общелитературные, общечеловеческие, поэтому споры о том, что в ней «прием», а что не «прием», в достаточной мере бессодержательны. Та литература, которая этих целей перед собой не ставит, и не заслуживает права называться художественной. Она должна удовлетвориться участью технического очерка на страницах научно-популярного журнала. Как ни крути, а вопрос, зачем что-то изображается, в произведении искусства всегда останется важнее вопроса, что в нем изображается.
Разве «изобретение» невидимости в «Человеке-невидимке» не было для Г. Д. Уэллса приемом, с помощью которого английский романист вытащил на свет божий лицемерие, бездушие общества, в котором жил выдающийся физик, трагическую судьбу гения, изуродованного и растоптанного обществом? Кто-нибудь может возразить, что для этого фантастика не нужна, этой же цели можно достичь и «обычными» способами. Можно, конечно. Но не следует забывать, что фантастика обладает Собственными, и очень сильными, средствами для воздействия на читателей, зачем же от них отказываться?
Того же «Человека-невидимку» прочитало на земле значительно больше народу, чем все многочисленные реалистические романы Уэллса, вместе взятые.
Разумеется, «качество» фантастической гипотезы, ее неожиданность, свежесть, масштабность тоже имеют немаловажное значение, но все же вряд ли кто-нибудь устремится с заявлением, что Уэллс всерьез полагал, будто человек может сделаться невидимкой, хотя он и рассуждает о подобных возможностях, казалось бы, с солидным и основательным видом. Или откровенно иронизирующие Ильф и Петров. Но право же, с научной точки зрения аппарат Гриффина в романе Уэллса точно такая же литературная игра, как препарат «веснулин», изобретенный городским сумасшедшим для изничтожения веснушек. Сатирическая фантастика – одна из самых главных составных частей всей фантастической литературы, и именно с этим направлением связаны многие крупные ее достижения.
Говоря уже не о форме, а о существе, надо заметить, что молодая Советская Республика отчаянно нуждалась в литературе подобного характера. У нее было очень много врагов – внешних и, не менее опасных, внутренних. Советские писатели с самых первых своих шагов завязали с ними смертный бой. Главнокомандующим на данном фронте можно считать Маяковского, сатирическая линия в творчестве которого занимала видное место, а в своей сатире он нередко использовал фантастические приемы, фантастические гиперболы. Вспомним известный ленинский отзыв о стихотворении «Прозаседавшиеся», а ведь оно тоже основано на фантастическом приеме.
Поэт не раз обращался к собрату-сатирику с настойчивым призывом: Чтоб не скрылись, хвост упрятав, Крупных вылови налимов – кулаков и бюрократов, дураков и подхалимов…
И если понимать термин «кулак» расширительно, то нельзя не признать, что призыв великого поэта остается весьма актуальным. Творчество И. Ильфа и Е. Петрова было как бы ответом на этот призыв.
Их повесть «Светлая личность» сравнительно малоизвестна, что не совсем заслуженно, она писалась в те же годы, что и их романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», на том же подъеме их замечательного творческого вдохновения. Близость приемов, использованных в дилогии и в повести, бросается в глаза, и, возможно, именно эта близость и послужила причиной того, что «Светлая личность» была отодвинута в тень «Двенадцатью стульями».
Противник, с которым сражаются сатирики и в «Двенадцати стульях», и в «Светлой личности», один и тот же – это мещанство, обывательщина, страшная, вязкая сила, которая обволакивает любые дерзкие начинания, которая способна обездвижить, окуклить любой энтузиазм, потому что для обывателя нет ничего дорогого, ничего святого, кроме собственной шкуры. Именно обывательщина служит питательной средой для разъедающего наше общество бюрократизма, а точнее можно сказать, что это просто разные ипостаси одного и того же духовного омертвления. Справедливо видя в мещанстве опаснейшего врага революционной перестройки, его обличали ведущие советские литераторы Горький, Алексей Толстой, Маяковский, Булгаков, Зощенко, Кольцов…
Ильф и Петров занимают почетное место в этом списке.
«Титаническое строительство нового мира врезалось в мещанскую Россию… и теперь она пришла в своеобразное кипение и, как может, реагирует на исполинское явление революции и реагирует, конечно, невпопад».
«Невпопад», – понятно, с точки зрения А. В. Луначарского, написавшего эти слова, но с позиций самих обывателей очень даже впопад. Оказалось (и, увы, до сих пор оказывается), что в окружающей действительности обнаруживается множество щелей и лазеек, где обыватели устраиваются со всеми удобствами. И что еще печальнее- не так уж редко эти «щели» начинают уподобляться ущельям, а лазейки превращаются в парадные порталы.
Мещанин и бюрократ – это демоническая сила, но все же кое-чего боится и эта сила. Она боится ясного света, гласности, ей удобнее вершить свои делишки в потемках.
С помощью фантастического хода Ильф и Петров как раз и вытащили обывателей на всеобщее обозрение. Для невидимого ведь не существует ни преград, ни секретов, он может проникать в любые пункты и присутствовать при любом разговоре. И этот дамоклов меч разрушающе действует на обывательское сознание. После того как Филюрин стал Прозрачным, заметно изменилась обстановка в провинциальном городе Пищеславе, побратиме щедринского города Глупова. Обыватель приутих и попрятался.
Когда-то явления, с которыми воевали Ильф и Петров, любили называть пережитками прошлого. Сила талантливых писателей в том, что они показали, как пережитки прошлого непринужденно становятся пережитками настоящего, как ловко эти самые пережитки приспосабливаются, как умело их носители овладевают новыми формами работы, новой терминологией, новыми правилами игры. Давно уже нет ни той терминологии, ни тех структур, но умение пристраиваться осталось. Осталась и боязнь гласности. Мы и сегодня без труда отыщем множество мест, где не мешало бы появиться Прозрачному с его сакраментальным возгласом: «А я здесь!» Персонажи Ильфа и Петрова называют «пыщей» «все, имеющее отношение к деньгам, карьере, поставкам и тому подобным приятным вещам». «Пыща» – кто бы осмелился утверждать, что это словечко и сейчас не работает со всей своей сатирической силой?
