Я под тяжелою лежу плитой.
Будь милосерд, прохожий, и пятой
Не наступи на камень сей плиты:
Ведь лишней тяжестью меня придавишь ты.
Эпитафия на этом заканчивалась, но Блейк уловил ее скрытый смысл, ибо любил старую поэзию Земли. Он с удовольствием продолжил про себя:
И только жены родины моей
Плиту не смогут сделать тяжелей.
О, наконец за благо я сочту
Их пустоту.
Кеведо, "Эпитафия самому себе", имеющая подзаголовок "Женщинам Испании". У умершего было отличное чувство юмора. И сварливая жена.
На пороге здания его встретил человек одного с Блейком возраста. Седые волосы были зачесаны назад, открывая исчерченный морщинами лоб, а голубые глаза смотрели на мир весело, открыто. Блейк увидел перед собой счастливого человека. Он представил себя рядом с ним: все то же самое, только нет такого открытого взгляда.
- Нас уже предупредили, - сказал человек, улыбаясь. - Мистер Александр Блейк, капитан в отставке?
- Да, - ответил Блейк.
- Меня зовут Картрайт. - Человек протянул руку. Его рукопожатие было крепким, как Блейк и ожидал.
- Позвольте, я провожу вас до вашего места, - произнес Картрайт, все так же улыбаясь. - Оно как ра такое, как вам хотелось бы.
Когда проходили мимо склепа со стихами Кеведо вместо эпитафии, Блейк спросил: - Кто похоронен здесь, мистер Картрайт?
- О! - засмеялся тот. - Мигель Суарес был большой шутник. Но у него была сварливая жена.
Склеп в действительности оказался точно таким, каким и представлял его себе Блейк. Хотя построен он был, по-видимому, недавно, ветви росшего рядом мощного платана уже накрывали его плотным балдахином, а плющ уютно обвивал своими ласковыми плетями. Возле стены, там, где постоянно была тень от ветвей, рыжим бугорком возвышалась муравьиная куча. Сквозь листья платана проглядывало солнце, и весь склеп был покрыт веселыми желтыми пятнами, будто солнце нарочно испятнало его, чтобы как можно меньше напоминать о зловещем финале смерти.
Блейк был доволен. Этот склеп был действительно то, что нужно. С широкой улыбкой он повернулся к Картрайту.
- Я знал, что вам понравится, - сказал тот.
- Я плачу любую цену.
- Да что там, - махнул рукой Картрайт. - Цены у нас скорее символические.
Два пожилых человека улыбнулись, поняв друг друга.
Когда возвращались, Блейк спросил:
- Как вам удалось создать здесь такой... - нужное слово наконец нашлось: Покой. Покой!
- Тихий покой кладбища, - медленно, раздумчиво проговорил Картрайт. - Да, все именно так. Здесь земное кладбище, а власти Вальхаллы отлично понимают, что именно нужно тем расам, некрополи которых находятся на планете. Для землянина нет ничего милее пронизанного теплым светом, вызолоченного солнцем покоя мирных обелисков под шелестящими кронами высоких деревьев. Если заметили, здесь уживаются магнолия и платан, эвкалипт и тополь, померанцы, плющ, граб, кипарис, - все сделано, чтобы создать этот неповторимый покой земного кладбища. Но многим расам такое не по вкусу. Они привыкли и соблюдают свои традиции. Кайханин, например, не может представить себе некрополь родной планеты без грозных, гранитных скал и глубоких пещер, где вечно будет лежать забальзамированное тело воина с мечом на груди. Не все одинаково в мире, мистер Блейк.
Блейк был согласен с ним. Он медленно кивнул.
- Теперь вам - в отдел эпитафий, - сказал Картрайт, когда они оказались возле белого домика, и Блейк протянул ему заполненный Межу бланк. - Ваш склеп уже за вами. Всю документацию я оформлю сам. Все-таки редко к нам приходят собственной персоной те, кто желает лежать здесь. - Он вновь улыбнулся. А Блейку стало невесело. Покой кладбища вдруг стал давить на него. Он быстро и довольно сухо попрощался с Картрайтом и направился к выходу. Шумели платаны, сменившиеся парадом кипарисов. И вновь холодок отчуждения от тихой красоты кладбища ощутил Блейк, когда увидел перед собой коричневый зиккурат. "Не жизнь". Какой страшный смысл сквозит в этих словах, какие безнадежность и отчаяние звучат в них... Напрочь исчезла веселость, навеянная эпитафией Мигеля Суареса, сменилась привычной тяжестью. Блейк покинул кладбище со стесненной душой.
Отдел эпитафий был расположен сразу же за одной из многочисленных карт кремации, где тянулись и тянулись вдаль ряды небольших урн, а проходы между ними были полны сероватого, стелющегося пылью пепла, - так распорядились своим телом те, кто вообще не хотел после смерти памятников или обелисков, на которых были бы высечены их имена.
Клерком в отделе эпитафий был пухлый и болтливый человек по имени Нитус. Он все время размахивал руками.
- Так вам желательно эпитафию, мистер Блейк? - переспрашивал он и заливался безгрешным детским смехом, как будто присутствовал на ярком карнавале, а не стоял у конторки, видом своим напоминающую изголовье умирающего.
Задав этот вопрос по крайней мере раз семь, Нитус приступил к делу.
- Есть отличная, просто великолепная эпитафия, - кричал он и хохотал, широко, словно удивленно раскрывая глаза. Он выдернул из кармана измятый листок и простер руку, как будто должен был сейчас произнести речь в сенате: "Остановись, прохожий! Пред тобой..."
- Нет, нет, - мягко прервал его Блейк. - Эта не подойдет. Что-нибудь попроще, мистер Нитус.
- Попроще? А, попроще! - суетился Нитус. - Вот эта, быть может: "Вы, люди, проходящие толпой! Кто это здесь покоится пред вами? Я страшными поведаю словами......"
- Нет, не пойдет, - запротестовал Блейк. - Попроще, мистер Нитус! Попроще!
- Попроще? - огорчился Нитус. - Но почему? А как же пышное великолепие древних авторов? А многочисленные и весьма поэтичные взывания к духам предков? А дивный слог? А стиль, идущий от римских... - Я придумал, - просто сказал Блейк, и бурливая река нитусовского красноречия сразу иссякла. - Записывайте, Нитус. "Здесь лежит капитан Александр Блейк, думавший, что все помыслы человека - о жизни, и разочаровавшийся в этом". Он повернулся и вышел.
А потом Блейк отправился в путешествие. Он наблюдал жизнь планеты. Или смерть? Как можно было назвать то, что происходило на Вальхалле? Жизнь смерти? Или, может быть, наоборот? Теперь он уже перестал путаться в этих словах, играющих всеми переливами и оттенками значений.
Он был на широких полях, где рядами стояли черные, молчаливые обелиски. Он стоял на берегах морей и смотрел, как под тяжестью балласта тонут в волнах гробы, а родственники бросают с бортов лайнеров венки белых, душистых цветов. Он видел пирамиды наподобие перуанских с застывшими внутри мумиями, скорчившимися, словно зародыши во чреве матери. Он видел Башни Молчания, над которыми вечно парили голодные стервятники, а обглоданные кости и черепа смердели на всю округу. Он наблюдал за стартом кораблей-саркофагов, неуправляемых, устремлявшихся в бездонный космос с телами мертвых астронавтов на борту.
