У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю, изредка направляя нашу беседу вопросами, когда она начинает блуждать или спотыкаться от усталости.
– Это значит, вы здесь до конца сезона?
– Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел ни одного красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?
– Нет, не наши, – я говорю с наивной гордостью аборигена, – здешних жителей совсем немного. Уроды – это те, кто приезжает.
Айзек смеется. Он еще и глуп вдобавок – он бы не понял моего намека, даже если бы и не выпил почти бутылку. Иметь дело с глупым негодяем гораздо приятнее. Достаточно лишь соблюдать стандартные правила безопасности.
Но именно о правилах безопасности я и забываю:
– А как вам нравится это лицо? – я протягиваю лист с портретом женщины, той, которую встретил сегодня утром.
– Ого! Это ваша подружка?
– Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.
– Странное лицо. Как будто человек другой расы, не знаю какой.
Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно… Она местная?
– Да, вы правы, я плохо рисую. Если вы встретите ее, то даже не узнаете.
Дождь заканчивается. Еще час, и Айзек уйдет. Как много людей не заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто действительно пробуждалось – ненадолго. Зачем все это? Зачем муки и смертельная жажда истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те Монбланы вечных ценностей, за каждую из которых заплачено отказом от счастья, любви, богатства, самой жизни? Как втиснуть это в пустую голову скота, проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же дня свободы он снова становится скотом – становится сразу и навсегда?
– Вы позволите налить вам еще? – я наливаю ему еще стакан.
Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман; солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.
Я смотрю на ее лицо – странное лицо человека иной расы, той расы, о существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны – они видят лишь поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и не видим очевидного – поверхность для нас прозрачна – но кто сказал, что истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?
В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие губы, иногда взрывающиеся улыбкой, – потом улыбка долго догорает, доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не шла бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно серьезно.
– Всегда.
– Что всегда? – я не понимаю ответа.
– Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду жить всегда.
– Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.
– Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?
– Не знаю, Керри. А ты знаешь?
– Я знаю.
– Откуда?
– Но я ведь живу всегда, – она смеется.
– Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.
– В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он скажет тебе, что я живу всегда.
Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе меня, потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных.
Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в этой жизни – в этой, такой несовершенной, что каждый еще надеется на другую, лучшую. Испытания либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали, несколько раз.
Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей.
Судьба, и те люди, которыми она пользуется, всегда бьет в саму слабую точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к сожалению. Она бьет по тем людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и тогда ты смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и, спустя много лет, сажаешь его снова. Но оно растет слишком медленно.
Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.
– Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?
– О твоих словах.
– Ну и что же?
– Свободен только тот, кто никого не любит.
– Но тогда зачем тебе твоя свобода?
Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом и не нахожу ответа. Зачем, ведь миллиарды людей живут одинаково, как муравьи под трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают одинаковые, как муравьи. Пожалуй, большинство из них счастливы. Счастье – это так просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.
– Сегодня я провожу тебя, Керри.
Она отказывается. В ее голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не ожидал этого.
– А хочешь, я разгадаю твою тайну?
– Нет, – на этот раз мягче.
– Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя – ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты всегда переходишь на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.
– Я иду в город.
– Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.
– У меня есть лодка.
– Почему же ты не оставляешь ее здесь?
– Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь тихо. Это самое тихое место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора. Ты не умеешь разгадывать тайны.
– Нет, Керри, я просто еще не начал. Если ты встречаешь сразу две тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей ростки в разные стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.
В ее глазах испуг. Похоже, я угадал.
– На этих островах две тайны, Керри. Одна – это ты, странная женщина, которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я ведь спрашивал; вторая – это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?
– Нет… Да.
– Значит, мне можно тебя проводить?
– Нельзя.
– Как знаешь. Но будь осторожна. Ты заметила новые палатки на побережье – там, где кончается лес?
– Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.
– Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?
– Хорошо.
– Ты обещаешь?
– Да.
– Можно тебя поцеловать?
Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю глаза, солнце, наконец, стало круглым; туман уходит; первый несмелый ветерок сегодняшнего утра уютно устроился в ее волосах…
– Смотри-ка, у тебя седой волос… – я провожу ладонью.
– Нет! Не может быть…
– Не волнуйся, это всего лишь седой волос, – я снова провожу ладонью по ее коротким жестким волосам.
