— А как опустят в могильный домик, — говорил он со спокойной задумчивостью, — так и песенку запоют. Это уж всегда песенку поют.
Непонятное пристрастие Алика приводило Лидию Алексеевну в отчаяние. В минуты слабости ей казалось, что мальчик чувствует смерть, обречен на смерть, как все, кто был ей когда-либо дорог.
— Почему ты сердишься? — спросил как-то Алик. — Разве у меня плохая игра?
— Твоему папе, — тихо сказала Лидия Алексеевна, — было бы стыдно, если бы он узнал, в какую рабскую игру играет его сын!
— Кто такие рабсы? — задумчиво поинтересовался Алик.
Когда в первый раз попросил он рассказать об отце, Лидия Алексеевна растерялась. Она ничего не знала о настоящем отце Алика. Все же, что помнила она о Георгии, было непередаваемо: его смех и решительность, его насмешливая жесткость и щедрое веселье. И тогда она стала рассказывать то, о чем говорил Ерофеев: как выводили корабль из-под немцев, и весь день в небе висели фашистские самолеты, и море вокруг кипело от бомб, но в то время, как одни на корабле тушили пожары от бомб, заделывали пробоины, другие били по самолетам.
Каждый вечер теперь требовал мальчик рассказов об отце и кораблях. Лидия Алексеевна стала брать книги о моряках, о путешествиях. Для мальчика это были слишком взрослые книги, но в них она находила пищу для своих немудреных, как детская сказка, рассказов, и всегда в этих ее рассказах среди матросов был весело-злой, весело-бесстрашный командир — отец Алика.
Лидия Алексеевна ничего не могла поделать — в этих рассказах Георгий был таким, каким помнил его матрос: однажды он был убит, но до этого жил уверенно и весело, и бесстрашие и злость его были веселыми, и веселой была его нежность, и он знал в жизни такое, что было для него важнее его собственной смерти. Мальчику нужен был крепкий, веселый Георгий, а не такой, каким он стал в ее скорбной памяти.
И еще — он был мягче, ее Георгий, потому что каждый раз к ее рассказам добавлял что-то мальчик из того, что помнил о своем отце. Настоящий его отец был, наверное, музыкантом — мальчик помнил, что он играл на скрипке. Так в каюте Георгия появился этот тонкий инструмент. Так однажды на борту военного судна оказался щенок («Помнишь, мама, ты тоже сердилась, когда мы с папой принесли домой Шустрика, а потом сама же любила без оглядки, и ворону тоже!»). И Георгий скучал о них и писал об этом, а настоящий Георгий таких вещей никогда не писал.
Как-то, возвращаясь домой, Лидия Алексеевна услышала за сараями голос сына. Он рассказывал о том, как выводили корабль из-под носа у немцев и весь день фашистские самолеты сбрасывали бомбы на наши корабли; но пока одни матросы тушили пожары и заделывали пробоины, другие били по фашистам, и все время на палубе был веселый бесстрашный командир, и ни одна пуля в него не попадала. Но однажды, когда корабли уже пришли к нашим, глупый щенок с корабля выскочил туда, где рвались снаряды. И тогда отец Алика хотел отогнать щенка, и осколок снаряда убил отца.
Сколько раз Алик у нее допытывался, как убило отца, а она не понимала.
— А как он умер?
— Его убило.
— Как убило?
— Просто убило.
Мальчишеское воображение, еще недавно покорное, не мирилось со случайной смертью. Словно мало было того, что солдаты всеми своими жизнями прикрывали этих ребят, нужно было, чтобы каждая смерть была не напрасна. Пусть щенок — только не обидная в своей простоте смерть!
Голос мальчика звенел напряжением и страстью, и, завистливо сопя, ему внимали товарищи.
Лидия Алексеевна прошла в дом. В сумерках комнаты ей улыбался Георгий. В его улыбке были насмешка и грусть, но насмешка его была ласковой, и Лидия Алексеевна заплакала.
Когда уже совсем свечерело, ее лица коснулись маленькие пальцы, и она прижалась к ним щекой, чувствуя, как растворяется в этой минуте вся ее прежняя жизнь.
— Дедушка! — закричала Ина. — Дедушка, не уходи! Она меня убьет!
Но дедушка, закрыв руками уши, бросился бежать. Раза два Ина вывертывалась, но мать настигала ее:
— Ну что? Что… твой дедушка? Спас? Спас? От ненавистной матери?
Когда после Ина орала на своей кровати, она так ненавидела мать, что трудно было дышать, и она решила, что умирает, и зло обрадовалась этому. Теперь мать расстреляют, как сына тети Маши, когда он убил женщину. И суд спросит дедушку, почему он не защитил Ину, а уехал к себе домой. И дед скажет:
— Разрешите, я сяду? — и положит толстую таблетку под язык, а мокрый платок под рубашку на грудь. — Но что я мог сделать?! — заплачет он. — У меня больное сердце! Я не думал, что она убьет Иночку!
— Но ведь она вам кричала? — скажет суд, и дедушка забормочет:
— Я не имел права… я боялся вмешиваться.
Потом он выбросит таблетку из-под языка и платок из-под рубашки, зарыдает и скажет:
— Я тоже хочу умереть! Зачем мне жить, если Иночка умерла!
Дверь отворилась, вошла мать, вся еще в красных пятнах, и села к Ине на кровать.
— Вот видишь, — сказала она, — мне опять пришлось тебя бить. А разве маме приятно бить дочь?
Ина вцепилась пальцами в одеяло.
— Я хочу, чтобы ты была хорошая девочка.
Затылок Ины свело от напряжения, но она не поворачивала головы.
— Ты должна понимать, что мама думает о тебе, а не о себе. — В голосе матери снова слышалось раздражение: — Если ты будешь такая упрямая, тебя никто любить не будет… Тебя будут дразнить в школе «дутый пузырь». Дутый пузырь! Дутый пузырь! — В голосе матери все нарастало раздражение: — Молчишь? Потому что ты упрямая! Маму нужно слушаться, слышишь? Дедушка тебе не защита, запомни это раз и навсегда! Ты что, не слышишь? Твой дедушка трус! Старый трус! Видела, как он задавал стрекача?
Съежившись и зло блестя глазами, Ина плюнула. Мать закричала, вскочила, схватилась за кровать, пытаясь перевернуть ее. С кухни прибежала бабушка, стала оттаскивать мать.
— Ты что, совсем с ума сошла? Отберут у тебя дитя, безумная!
— Пусть только попробуют!
— Дедушка напишет папе! — крикнула Ина. — Папа отстрелит тебе голову. — И все время, пока ее, извивающуюся от злых слез, умывала под краном бабушка: — Я не люблю мамку! Она дура… поганая… гадкая…
— Перестань! — сердилась бабушка. — Если бы ты была хорошая, ты бы мать не выводила из себя. Из-за тебя одной все кругом больные.
— Нет! — снова закричала девочка. — Она дура паршивая! Ее суд убьет!
Так что уже и бабушка разозлилась, отвесила ей затрещину и заперла одну в комнате.
Час девочка выла, разбрасывая игрушки, стягивая и топча покрывало. Никто к ней не входил. Потом бабушка открыла дверь.
