Вот так, мой друг и президент. Ты же понимаешь, из такой девчонки должен был получиться настоящий исследователь.
Я знаю тебя. Твое ледяное спокойствие и корректная ирония могут смутить и более опытного ученого. Будь терпелив.
Да, посылаю тебе запись первой части “Звездной симфонии”. Послушай, поругай”.
Шорин отложил письмо. Прошелся по кабинету, поскребывая бородку и вполголоса повторяя: “Смолина… Смолина…” Фамилия была знакомой. Натренированная, привыкшая к дисциплине память быстро перебирала события, встречи, имена. Он вернулся к столу, достал из ящика старый номер журнала “Вопросы космологии”. Отыскал статью “Академик Шорин неправ”. Под статьей, набранная курсивом, стояла подпись: “Л.Смолина, кандидат биологии”.
Ситуация складывалась забавная. Шорин придвинул кресло, закурил. Внимательно прочел подчеркнутое красным карандашом:
“…Академик Шорин считает, что даже фотонные ракеты не смогут достичь отдаленных звездных систем. По расчетам Шорина, затраты энергии на такие полеты столь велики, что в тысячи раз превосходят запасы энергии, производимой человечеством за год. Эти расчеты не вызывают сомнения. Но нельзя согласиться с другим. Шории забывает, что могут быть открыты принципиально новые средства связи и сообщения в космосе.
Ошибка, которую допускает академик Шорин, весьма характерна. Думая о технике будущего, мы склонны видеть количественное развитие уже существующих машин и механизмов и часто забываем вносить поправку на то новое, неизвестное, что еще не открыто. А без этой поправки, без поправки на икс, нельзя правильно судить о технике завтрашнего дня.
Представьте себе, что в первые годы существования телеграфа специалистов спросили бы: “Можно ли наладить связь между материками?” Они ответили бы: “Нет, нельзя. В океане большие глубины, невозможно ставить столбы”. И действительно, в дальнейшем никто не ставил столбы в океане; это и по сей день невозможно. Но проблема решена иначе: изобрели подводный кабель, а потом изобрели радио…
Нет сомнения, что так решится и проблема сообщений между звездными системами. Будет открыто или изобретено нечто принципиально новое. Нам не придется ставить столбы в океане…”
Шорин задумчиво попыхивал папиросой. Аргументация Смолиной его не убедила. Он вдруг вспомнил историю с примерзшим языком. Усмехнулся. Размашисто записал в блокнот: “Лариса Павловна Смолина” — и дважды подчеркнул.
…Смолина не пришла. Лист блокнота с ее фамилией покрылся многими записями. Море дел, больших и малых, но всегда неотложных, захлестнуло Шорина. Он многое хотел изменить в работе институтов академии. Приходилось изучать отчеты, просматривать планы исследований, выслушивать доклады, решать бесчисленные, иногда самые неожиданные, вопросы.
Шорин умел работать. Он обладал редким даром сразу же определять масштаб дела, мгновенно отделять главное от второстепенного, легко разбираться в самых запутанных проблемах. Он не боялся ответственности, смело говорил “да”, когда нужно было сказать “да”, без обиняков отвечал “нет”, если это требовалось. Шорин безошибочно оценивал людей — после краткого разговора, после прочитанной статьи. Это позволяло ему уверенно выдвигать молодых, самобытных, талантливых исследователей.
Рабочий день Шорина начинался в шесть утра и кончался за полночь. Верный своему принципу, Шорин работал по жесткому плану: последовательно, быстро, но без спешки решал первоочередные задачи, подбирал материал для новых преобразований и, главное, — искал людей. Он верил в людей смелых, ищущих, пусть даже иногда ошибающихся, но бескорыстно, до конца преданных науке. И он умел находить таких людей.
Безупречная, вполне академическая секретарша на третий день подала заявление об уходе. Ей трудно было выдержать тот темп, в котором привык работать Шорин, трудно было разобраться в том, что его интересовало. Она не понимала, почему Шорин каждый раз перечеркивает составленные ею вполне безукоризненные письма и пишет заново — простым разговорным языком, без традиционных оборотов.
Она ушла, и ее место в приемной занял щупленький старичок в давно вышедшем из моды длинном черном пиджаке, с седеющими усиками, с хитроватым взглядом выцветших, но очень быстрых глаз. В первый же день он спросил Шорина:
— Интересно, однако, как мы работать будем… Я вот у академика Коробова Василия Кузьмича такой, значит, порядок установил. Как даст он мне какое распоряжение, я на бумажку записываю и ту бумажку на гвоздик вешаю. И, конечно, ничего не делаю. Напомнит — я бумажку на второй гвоздик перевожу. И тоже ничего не делаю. Ну, а если еще раз скажет, тогда бумажку — на третий гвоздик и, значит, к выполнению…
Шорин с трудом сдерживал смех. Он сразу угадал человека умного, своеобразного, интересного.
— Скажите, Алексей Семенович, — спросил он, — а много бумажек оставалось на первых двух гвоздиках?
Старичок сокрушенно вздохнул:
— Восемьдесят пять процентов. Я уж подсчитывал.
Шорин расхохотался.
— Вот что, Алексей Семенович, у нас будет только один гвоздик — сразу гвоздик номер три. А ненужных распоряжений, которые потом сам забываешь или отменяешь, я не даю.
Алексей Семенович недоверчиво покачал головой:
— Попробуем…
Среди бумажек, попавших на “гвоздик номер три”, была и такая: “Лариса Павловна Смолина. Если не придет до конца месяца, написать в Институт мозга, пригласить”.
Смолина пришла в тот день, когда Алексей Семенович собирался уже написать в Институт мозга. Есть встречи неожиданные — словно человек натолкнулся на что-то. Эта встреча была другой — как спуск по крутому склону: поставишь ногу — и неудержимо заскользишь дальше и дальше.
Перед Шориным сидела хрупкая девушка, и он явственно ощущал в ней непонятную ему силу. Когда схлынул сумбур первого впечатления, Шорин заметил: в глазах искрится веселый страх. Он мысленно ругнул себя, заставил сосредоточиться.
Шорин слушал Смолину и улавливал многое, лежащее по ту сторону слов. Смолина говорила коротко, ясно, подчеркивая объективные моменты открытия. И Шорин понимал: ей приходилось рассказывать это уже много раз и она почти не рассчитывала, что ей поверят. Еще не выслушав собеседника, она уже спорила с ним. Она смотрела прямо в глаза Шорину. Только один раз взгляд ее скользнул по столу и задержался на сероватом камне.
— Это… лунный камень? — спросила она.
Он молча кивнул.
— Можно… я посмотрю?
Он ответил “да” и заставил себя не улыбнуться.
Смолина взяла камень — осторожно, словно опасаясь, что он рассыплется, — и долго его рассматривала. Шорину даже показалось: она хочет погладить камень, но не решается. Потом она положила камень — опять очень осторожно — и продолжала рассказывать. Но что-то изменилось в ее голосе. Может быть, она подумала, что человек, на столе которого лежит лунный камень, должен ее понять.
