Сзади полыхнуло огнём, и я рефлекторно двинулся вперёд. Боль заставила меня встать на четвереньки, а потом и поползти. Ещё медленней и осторожней я повторял бесславный путь, прижимаясь животом к стеклу.
Позади меня рухнул потолок, сметя со звоном и грохотом целую плеяду шедевров начала прошлого века. Я с удвоенной силой заработал локтями и, обрывая одежду, ранясь об обломки, двинулся вперёд.
Когда до конца пути оставалось несколько метров, я переполз на другой ряд картин и, медленно нащупывая дорогу, кашляя и задыхаясь от жаркого зловонного воздуха, стал на четвереньках передвигаться к окну. Пробравшись к последней паре картин, я впился взглядом в пол, избегая даже краем глаза посмотреть влево, туда, где пропал Сашка. «Чёрный квадрат» был на месте: я видел раму картины, но не смел повернуть голову. Прямо передо мной лежала «Гармония в красном» Матисса. Я провёл изодранными подушечками пальцев по стеклу. Кровь не была видна на красном фоне рисунка. Мне захотелось оказаться там, в картине, среди витиеватых узоров, взбирающихся на стол, где прекрасная женщина склонялась над вазой с цветами. Недалеко от меня что-то вновь загремело, я закрыл глаза, положил ладони на прохладное стекло картины. Переполз на неё всем телом. Медленно встал на ноги.
Картина меня держала.
Казалось, что пол подо мной медленно пульсирует. Я открыл глаза и увидел яркий свет. Из окна навстречу мне тянулись человеческие руки.
Потом я почувствовал удар по голове, и всё исчезло.
Уже давно, быть может даже несколько лет, я ничего не чувствую, кроме мягкой, как губы, плотной поверхности вокруг меня, и ничего не вижу. Иногда появляется неяркий белый свет, и поверхность становится узорчатой, как подушечки пальцев. Рук и ног я не чувствую, временами кажется, что нащупываю языком зубы, но, быть может, это только воспоминания. Звуков тоже нет, разве что кровь в голове шумит. Если у меня всё ещё есть голова. Да, именно так: если есть.
Когда не сплю, а сплю я почти всегда, пытаюсь понять, что произошло.
Первая и самая утешительная мысль — я умер. И осталась от меня бессмертная душа и, стало быть, тоже бессмертный, — разум. Спасибо и на этом? Спасибо.
Иногда мне кажется, что в спину — там, по крайней мере, где она была, входят иглы.
Тогда я начинаю думать, что я жив. Что тогда? Допустим, что сашкина теория о конце света оказалась ненаучным бредом. В южном округе Москвы просто включили свет. Мы, конечно, ничего не знали — даже радио не работало, не говоря уж о мобильных телефонах. На подстанции, находящейся поблизости от нас, возникли неполадки, что вполне естественно после стольких дней хаоса, царившего в городе. Был взрыв, пожар мог перекинуться на газовую заправку, что всего в двух кварталах от музея. Отсюда ещё взрывы, огонь, страшный грохот. Этим можно всё объяснить. Спасали нас пожарные, но, увы, не успели. Искалеченный, с перебитым позвоночником, я продолжаю существовать какой-нибудь специальной ванне с пеной, лечащей ожоги. Питают через капельницу. Видел я такое по телевизору. Мать её, современную медицину.
Да, скорее всего, так и было. Но… да простит меня Господь, я не хочу возвращаться к жизни.
При мысли об этом жгучий страх иногда овладевает мной, и тогда я беззвучно плачу, трясусь, рвусь, как могу, пока моя мягкая обитель не сожмёт меня в тугих объятиях. Я даже странно рад тому, что рок лишил меня всех чувств и способности изъясняться. Потому что…
Господи, не дай им меня вылечить!
Как я, заговорив, смогу объяснить, куда исчез мой друг Александр?
Весна — лето 2005.
© Губарев Павел.
