Но в тот день второй Будда удивленно застыл в непривычном для себя положении, а коробка с надписью «Школа» отсутствовала. Я подумал, что мать сама сняла эту коробку, хотя нигде в доме ее не заметил. В моем присутствии она довольно часто открывала лишь одну коробку, с надписью «Разное». В ней хранились корешки билетов и программки концертов, пожелтевшие вырезки из газет, включая некрологи ее родителей, сувенирный значок в виде шхуны «Блюноуз» — память о медовом месяце в канадской Новой Шотландии; спичечные книжечки из ресторанов и гостиниц, ювелирные побрякушки, свидетельство о крещении, даже мой Младенческий локон в вощанке, заколотой булавкой.
Я снял с полки другую коробку, с надписью «Маркус». Я никогда не проявлял особого любопытства к отцу, а мать мало что о нем рассказывала, в основном в общих словах. Красавец, инженер, любитель джаза и коллекционер джазовых записей, лучший друг И-Ди по колледжу, но — увы! — большой любитель спиртного и жертва своей наклонности к езде в подпитии на высокой скорости. Из-за этого он и погиб, возвращаясь домой после визита к производителю электроники в Мильпитас. В коробке оказалась пачка писем в конвертах плотной бумаги, надписанных четким, аккуратным почерком и адресованных Белинде Саттон — девичья фамилия матери — в Беркли, далее адрес я не разбирал.
Я вынул одно из писем, развернул листок пожелтевшей бумаги.
Лист оказался нелинованным, по строчки бежали ровно, параллельно одна другой.
Дорогая Бел, — начал я и продолжил: — Вроде я все сказал тебе вечером по телефону, по все равно думаю о тебе. Пишу, и кажется, что приближаюсь к тебе, хотя и не так близко, как хотелось бы. Не так близко, как в августе. Я прокручиваю ленту памяти каждый вечер, когда ложусь в постель вдали от тебя.
Дальше я читать не стал, сложил лист и засунул его в старый конверт; закрыл коробку и вернул ее на полку.
* * *
Утром в дверь постучали. Я открыл, полагая, что увижу Кэрол или какую-нибудь из ее горничных. Но за дверью оказалась не Кэрол. За дверью оказалась Диана. Диана в длинной, до пят, темно-синей юбке и закрытой блузе с высоким воротом. Она стояла, сложив руки под грудью, сверкала глазами.
— Мне так жалко ее, Тай, так жалко... Я как узнала, сразу сорвалась с места.
Но она опоздала. Десятью минутами раньше позвонили из больницы. Белинда Дюпре умерла, не приходя в сознание.
Во время службы И-Ди сказал несколько слов, но как-то скомкано и не по делу. Я тоже что-то сказал, Диана выступила весьма прочувствованно. Кэрол тоже собиралась выступить, по не то ее слезы душили, не то алкоголь — она не смогла даже с места подняться.
Конечно, Диана говорила из глубины души, искренне и трогательно. Она рассказывала о дарах, которые мать моя доставляла им на дом через газон, как будто гуманитарную помощь из далекой богатой страны, из страны доброты. Ее слова меня растрогали. Все остальные словеса и действия церемонии остались у меня в памяти как что-то механическое, как будто заводные куклы отбивали однообразные поклоны. Выскакивали полузнакомые лица, кто-то что-то бормотал, я благодарил и улыбался, благодарил и улыбался, пока не приспело время идти на кладбище.
* * *
И-Ди устроил после похорон прием в «большом доме». Там мне выражали соболезнование его коллеги и партнеры. Этих людей я не знал совершенно, по некоторые из них встречались с моим отцом. Штат прислуги, хорошо знакомый с матерью, сочувствовал мне более живо и искренне переживал ее кончину.
Обслуга сновала между гостями с серебряными подносами, уставленными бокалами, и я выпил больше, чем следовало. Диана, наконец, забеспокоилась и оттащила меня в сторонку от очередного кругового возлияния.
– Тебе нужно подышать свежим воздухом.
– Там холодно.
– Ты уже свою норму выпил, Тай. Продолжишь — потеряешь над собой контроль. Выйдем на минутку.
И мы вышли на газон. На бурый зимний газон. Туда, откуда мы почти двадцать лет назад следили за небом, когда угасли звезды. Обошли «большой дом» медленным прогулочным шагом, не обращая внимания на резкий мартовский ветер и на ледок, все еще затягивавший затененные уголки двора и дома.
Все очевидности мы уже обговорили: моя работа в Сиэтле, переезд во Флориду, медчасть «Перигелиона»; ее жизнь с Саймоном, отход от «Нового царства» и обращение к более ортодоксальному курсу, ожидание Царства Божия с трепетом и в самоотречении. Как же, «мяса не едим, искусственных волокон не носим» — ее признания. Я топал рядом, ощущая в собственном дыхании запах сандвичей с ветчиной, облаченный в одежду с непременным процентажем усиливающего ткань полиэстера. Внешне она не слишком изменилась, но похудела. Может быть, больше похудела, чем необходимо для здоровья. Линия челюсти резко выделялась на фоне туго обтягивающего шею воротника.
Несмотря на подпитие, я достаточно трезво соображал, чтобы поблагодарить ее за заботу о моем поведении.
– Знаешь, мне тоже нужно было оттуда уйти, — призналась она. — Вся эта публика, которую созвал И-Ди... Никто из них твою мать, по сути, не знал. Ни один из них. У них там толк идет о счетах, суммах, тоннаже. Деловые господа!
– Может, в понимании И-Ди это лучший способ почтить кого угодно. Спи, мол, спокойно, дорогой товарищ, мы продолжим твое дело. Своего рода прощальный салют из боевого оружия. Как над могилой усопшей политической шишки.
– Ну ты и истолковал!
– Ты все еще на него злишься? — и даже по пустякам, добавил я про себя.
– На папашу-то? Еще как! Хотя, конечно, можно было бы проявить милосердие и помиловать его. По твоему примеру.
– Мне его простить легче. Передо мной он не так виноват, он не отец мне.
Эта фраза не несла никакой «особенной» нагрузки, но впечатление от сказанного мне Джейсоном не так давно еще не выветрилось, и в процессе ее произнесения я почувствовал, что язык мой цепенеет, и я краснею. Диана удивленно уставилась на меня, потом глаза ее расширились до отведенных природой пределов, лицо выразило гнев и растерянность. Эмоции ясно читались на ее физиономии далее в свете удаленного от нас внешнего фонаря у входа.
– Ты говорил с Джейсоном, — отчеканила она ледяным тоном.
– Извини...
– И как это выглядело? Сидели за бутылочкой пивка и перемывали мне косточки?
– Ничего подобного. Он... Джексон сказал это под воздействием лекарства. — Так я допустил очередной идиотский ляпсус.
– Какого лекарства? — насторожилась Диана.
– Я его врач. Я лечу его и иной раз прописываю разные лекарства. Это такая редкость?
– Не любое лекарство заставляет человека нарушать клятвы. Он обещал мне, что никогда не скажет тебе...— Она сделала следующий логический шаг: — Значит, он настолько болен, что не смог приехать на похороны?
