— А как мы договаривались? И где мы договаривались, помнишь? Седой, благодари Бога или кто у тебя вместо него, что в бочке просто вода. Это я тебя пожалел, старость твою пожалел. Другие ныряют в бочку с дерьмом, еще и благодарят меня за это.
— Я не верю, я тебя ни разу не видел. Голос, глаза, мне этого мало. Это правда, что у тебя рожа козла и на ногах копыта?
— Правда, не правда, не все ли тебе равно. Полезай, пока я не передумал.
— Ладно. Я знаю, ты просто хочешь меня обмануть — убить. Но ты сказал правильно: мне сейчас все равно. Убьешь — пусть так. От козла вонючего много ли можно ждать?
— Много, Седой, много. Ты вот ждешь.
Седой устал говорить. Он подошел к бочке и ногтем поковырял ржавчину. От зеленой, зацветшей воды пахло болотной гнилью. Пятна масла и дохлые пауки лежали на неподвижной воде и медленно колебались от тяжелых шагов человека.
Седой проглотил забившую рот слюну и забрался на бетонную глыбу.
— Прыгай, бочка без дна. Задержи дыхание и прыгай.
На мосту в проезжавшем грузовике слышали, как кто-то крикнул на берегу. Да мало ли какая компания гуляет, пропивая добычу. Вниз, в темноту не полезешь.
Сам Седой своего крика не слышал. Уши его забило водой. Он почувствовал, что воздух кончается, безвоздушная горькая жижа раздувает его изнутри, вот-вот — и легкие лопнут, разъеденные паучьей смертью.
«Обманул… умираю. умер». — Слова крутились красными червяками и тут же пропадали в мозгу.
И вдруг тяжесть ушла. Воздух потек отовсюду, вытесняя из легких смерть и голову обдавая холодом.
Седой плохо что понимал, глаза его подернулись пленкой, но он знал, что живой, и, значит, обмана не было. Он стоял, упираясь в землю локтями, коленями и пальцами помертвевших ног. Руки его тряслись, а голова падала то и дело и больно билась о землю.
Так продолжалось долго. Он медленно приходил в себя. А когда в голове прояснело, он встал нормально, по-человечески и ладонью протер глаза.
Ночи не было. Стоял светлый день, может быть, утро, река впереди рябила, и вдали, на том берегу, над откосом блестели крыши. Воздух просверливали дымки, в домах готовили пищу.
Седой остро ощутил голод, обернулся и увидел свой старый дом. Он стоял, как и всегда, одинокий и как будто обиженный этим своим одиночеством. Углы дома таяли в солнечном свете. Весь он был зыбок и походил на большую размытую картинку, или зрение Седого еще не оправилось после странных событий, или восходящее солнце так исказило вид.
Что-то черное, до боли знакомое мелькнуло на фоне дома. Большая собака. Волк. Он выбежал навстречу хозяину, словно того не было много лет. Хвост его юлил по земле, и морда моталась из стороны в сторону, рассыпая вокруг себя белые хлопья слюны.
Не добежав, он вдруг подпрыгнул на месте, удивленно и обиженно взвизгнул и, поскуливая, захромал к Седому. Заднюю лапу Волк поджимал под себя, лапа была в крови, и тонкая кровавая лента тянулась за ним следом. На ходу пес оглядывался то и дело, и там, куда он смотрел, блестела узкая полоска металла.
Седой шел к дому и все старался понять, что же такое было, вспоминал и не мог вспомнить, только голова разболелась и в затылке заколотилась кровь.
У забора прозвенел колокольчик. Седой подошел к калитке и по-хозяйски поправил вырезанную из фанеры звезду. Потом вздрогнул, посмотрел на нее, нахмурился. Откуда взялась звезда?
Почтальон ждал у калитки. Он сидел на старом велосипеде, ногу уперев в землю и держась рукой за забор.
— Здравствуй, — сказал он, блеснув из-под козырька глазами и протягивая Седому конверт.
— Мне?
Седой взял конверт и стал удивленно его рассматривать. Прочитал адрес, пожал плечами. С трудом разобрал имя.
Смирнова В. И. Имя очень знакомое. Когда-то он его знал. Давно, очень давно. Но мало ли на свете Смирновых?
Он надорвал конверт, вспомнил, что не один, и посмотрел на езнакомого почтальона. Уезжать тот, видно, не торопился и как раз вытаскивал папиросы.
««Звездочка», — подумал Седой. — Надо же! Сколько лет не видел «Звездочку»».
Он отвернулся и раскрыл сложенный вдвое листок бумаги.
«Лешенька, Алексей Иванович.»
Рука у Седого дрогнула, ветер вырвал листок с письмом и бросил на траву у забора.
Почтальон смотрел на Седого и не уезжал. Папироса его почти скурилась, носком сапога он раскручивал на велосипеде педаль.
— Не помните меня, Алексей Иванович? Забыли. А я вас помню.
Рука Седого, протянутая, чтобы достать письмо, замерла и повисла в воздухе.
— Колбухин я, гражданин начальник. Колбухин я, теперь вспомнили?
В четверг Олежек не пошел в школу. По уму, следовало прогулять пятницу, чтобы захватить субботу и воскресенье, но прогулялся отчего-то четверг. Мамка убежала на работу, когда Олежек еще спал, будильник прозвонил вовремя, но заливался недолго. Олежек пристукнул его ладонью и внезапно решил не идти в школу. «Проспал!» — прошептал мальчишка и улыбнулся. За окном шумел легкий ветерок, заднюю стену комнаты согревали расчерченные кружевным тюлем квадраты апрельского солнца, детство было отмотано едва ли на две трети и легкомысленно сулило бессмертие и бесконечность. Олежек потер зачесавшийся нос и уснул еще на час.
Он проснулся от непонятной тревоги и тяжести в животе. Соскользнул с диванчика, вздрогнул от холодного пола, подкрался к двери и долго прислушивался к звукам пустой квартиры. Затем выскочил в коридор, добежал до туалета, облегчился, метнулся на кухню, плеснул в кружку воды и едва успел скрыться в комнате, как во входной двери заскрежетал ключ. Соседка Розочка, огорченно подумал Олежек, запер комнату изнутри и вытащил ключ — соседка могла заглянуть в замочную скважину. Ее тапочки прошлепали на кухню и обратно, звякнуло что-то жестяное, затем в ванной зашумела вода. Олежек с сожалением поводил во рту языком, подосадовал, что не успел почистить зубы, но махнул рукой. Потянулся к исцарапанной гитаре, тут же опомнился и, выкрутив ручку громкости, щелкнул тумблер телика. Всплывший на экране сытый дядя в клетчатой рубашке и фетровой шляпе размахивал на фоне тучного поля толстой рукой и беззвучно кричал в микрофон. На втором канале сухая женщина с учительским лицом втолковывала что-то невидимым слушателям. Олежек показал диктору фигу, скатал постель, бросил ее на мамкину кровать, скользнул взглядом по книжкам — все читано и перечитано, подошел к окну, но выглядывать не стал, бабки увидят — мигом донесут матери. Шпингалет предательски скрипнул. Олежек застыл на одной ноге, но все-таки потянул на себя створку и впустил в комнату холодный воздух. Убежище наполнили запахи весны и оттаявшей осени, птичий гомон и шум железнодорожного депо. Ветер шевельнул занавески, задрал их к потолку, смахнул тетрадку с письменного стола. Сквозняк! — испугался Олежек и тут же прикрыл окно. Точно, Роза распахнула балконную дверь в своей комнате. Стирку опять затеяла? Странно. Обычно она начинала возиться с бельем, когда Олежкина мамка собиралась помыться или сама вытаскивала стиральную машину из стенного шкафа. Теперь точно нос из комнаты не высунешь, — огорчился Олежек. — Может быть, поваляться еще с часик?
