— Наверняка.
«Всего лишь временная амнезия». Надо осторожнее. Откуда он может знать? «Она сейчас в таком состоянии, что в точности мои слова не запомнит». Спокойно.
— Слушайте меня, милая, — голос звучал ровно, убедительно, без старческой сухости, так он говорил с пациентами, когда работал главным врачом в клинике, даже Наполеоны подчинялись его властным интонациям. — Слушайте. Немедленно позвоните профессору Савериной. Объясните, что произошло. Обязательно скажите о том, что вы сами создали стрессовую ситуацию, объявив о своем уходе.
— Я…
— Обязательно скажите, не надо скрывать. Что именно Максим забыл, по-вашему? Он помнит, что было утром? Неделю назад? Год?
— Господи… — Надя тихо плакала, а профессор терпеливо ждал, немного отодвинув трубку от уха. — Как же… Простите, что вы спросили?
— Я спросил, что именно, по вашему мнению, забыл Максим?
— Он не помнит, что был у вас…
Конечно. И не должен.
— Забыл, что завтра у него выступление…
— Ну, — сказал Ройфе, — это не страшно. Напомните.
— Забыл, что… Господи, он совсем не помнит ничего, что было на прошлой неделе…
— А прошлой зимой…
— Я не… Да. Только как-то… не все.
— Ретроградная амнезия, — задумчиво произнес Ройфе. — В общем-то, типичные симптомы, но по такой отрывочной информации точно не скажешь. Позвоните профессору Савери-ной. И меня держите в курсе, хорошо?
Он положил трубку на стол. Открыл закрытую уже, но еще не перевязанную коробку. Нашел опять старые листы и поднес к глазам.
Пророк не должен называть дат.
Не навреди. Он навредил. Максим был здоров, а теперь…
Что важнее? Психическое здоровье человека или всего человечества?
«Я все равно не доживу до того дня, когда человечество лишится памяти, — подумал Ройфе. — Десять лет, даже если плюс-минус… Много. А взгляд Максима будет передо мной всегда».
Пусть.
Профессор еще раз перелистал желтые страницы.
«Многомирие, — подумал он. — Ветвления. Квантовые наблюдатели с памятью. К чему эти сложности? Физики всегда придумывают сущности сверх необходимого. Оккама на них нет. Все проще. Здесь, на этих листах, — проще. Общественное бессознательное, память человечества, стресс, амнезия, гибель… Логика и аналогии. Никаких формул. Почему я тогда даже не попытался опубликовать статью? Побоялся? Конечно, и это тоже — карьера, диссертация, должность… С другой стороны… Было еще что-то, мешавшее… какая-то мысль… не помню… так давно»…
Ройфе сложил листы вдвое, потом вчетверо, пригладил, рвать не стал, не то чтобы пожалел, просто лишнее усилие… Потянулся и выбросил бумаги в корзину для мусора. Ариша вынесет.
Ариша… Ей будет под тридцать, когда… У нее и дети уже будут, мои правнуки. И они тоже…
Сказать?
Он представил огромные зеленые глаза Аришы, своей любимицы. Огромные испуганные глаза, в которых застынет безнадежность.
Не навреди.
Пророк не должен называть дат.
ЕВГЕНИЙ ОБУХОВ
Тлим и грозим
Ироническая проза
1
Во второй раз Матвея Ивановича Венчальникова забрали в психушку прямо с центральной площади.
Испокон века дело с этой треугольной градообразующей единицей обстояло так. С одной стороны её ограничивало старое шоссе, на которое, как шашлык на шампур, был нанизан весь остальной райцентр. Сбоку торжественный плац упирался в ряд облупленных трибун и в заросший парк. А с третьей стороны широкий, выложенный серо-розовой плиткой клин отгораживало административное здание с флагом. Угол здания почти втыкался в шоссейный бордюр.
Когда-то внутри описанного периметра в полном соответствии с календарём праздничных и памятных дат проходили демонстрации, унылые из-за своей примелькавшейся яркости. Теперь людей в центр городка никто не сгонял, а если вдруг по случаю какого демторжества звали и агитировали, они не шли. Разве что сбивались к трибуне самые безответственные — за халявное пиво.
Поэтому на пустынной-то площади Венчальникова заприметили сразу. Секретарша первого зама присела на подоконник покурить, оглянулась на улицу и заприметила. Потом из распахнутых по случаю жары административных окон долго и со всё возрастающей тревогой наблюдали, как Матвей Иванович на четвереньках пресмыкался по рядам квадратных плит.
Чуть виляя приподнятым задом, он внимательно оглядывал травку, пробившуюся в плиточных стыках. И, остановившись, наконец, скомандовал громким, хорошо поставленным голосом на всю гулкую в объятьях высоких домов площадь:
— К торжественному параду — товсь!
Тут же сам себе ответил:
— Есть, к параду товсь!
И бойко пополз дальше. Возле следующей плитки он замер, наклонил физиономию к самой поверхности и, взяв под козырек, отрапортовал:
— Товарищу Сталину — ура!
Преодолев по площади ещё полметра, Матвей Иванович забеспокоился, заозирался. Но, наконец, разглядев что-то между хилыми травинками, опять резко взял под козырек, потеряв при этом равновесие и едва не уткнувшись носом и подбородком в камень:
— Товарищу и господину Ельцину, борцу и продолжателю — ура!
Районные власти не пожелали дальше любоваться на это безобразие. И, посовещавшись накоротке, задумали было сплавить Венчальникова в вытрезвитель. Но при повторном более пристальном взгляде из окна их смутила чеканность фраз и чёткость отдания чести. На сильно выпившего Венчальников не тянул даже в глазах щепетильных японцев, предполагаемых в райцентре по причине модного братания городов.
И тогда зам. главы администрации позвонил главврачу.
2
В первый раз Матвея Ивановича Венчальникова забрали в психушку, когда он залёг в зарослях лебеды и двухлетних лопухов на окраине города с духовым ружьём. Одноэтажная окраина не привлекала новых богатеев. Томными вечерами застоявшийся воздух наполнялся там деловитыми разговорами соседей-огородников, тарахтеньем дешёвых автомобилей и выливающимися в открытые окна вздохами телесериалов. Утром и днём по старому асфальту бродили куры.
Матвей Иванович угнездился перед канавой на перекрёстке. Оттуда хорошо просматривались две улицы.
Послюнив большой палец, он снаряжал пульку в винтовку, ёрзал в бурьяне, прицеливаясь и выгадывая сектор обстрела, а потом бабахал по беспечным пернатым.
— Манкурты! — плотоядно бормотал при этом стрелок. — Агенты ворья! Питекантропы недобитые!..
Особенно насторожило вызванных врачей и омоновцев то, что при задержании Венчальников сопротивления не оказал, на борьбу с птичьим гриппом не ссылался, а всё пытался что-то втолковать сердитым конвоирам — возбуждённо, слюняво, невнятно.
