— Да, конечно, — снисходительно улыбнулся Ратен. — Вы правы. Но вы правы вообще… Разберем такое положение. Смерть человека — закономерна. Он умрет рано или поздно. Но если я по оплошности убью человека, разве я могу утешаться тем, что он все равно в конце концов бы умер?
Дмитрий расхохотался.
— Ну знаете! У вас просто комплекс вины. И потом — вот не думал, что софистика так живуча! Если ваше посещение Земли в какой-то мере и стало элементом наших религий, ну, что ж, считайте, что мы породнились… Однако давайте перейдем к делу. Согласны?
— Согласен, — кивнул Ратен и поудобней устроился в кресле.
Прежде чем включить Информаторий, Дмитрий еще раз оглядел свое жилище. В камине по-прежнему пылали сосновые чурки, на лавке у порога дремал кот, тикали ходики с кукушкой. Модель первого самолета Можайского растопырила перепончатые крылья.
"Ларин прав, — подумал Дмитрий. — Не столь страшна психологическая несовместимость при контактах, сколь обыкновенное несоответствие уровней информации. Две высокие встречающиеся стороны боятся травмировать друг друга своим величием. Сейчас я впущу в эту таежную избу двадцать второй век, и моему заблудившемуся во времени гостю станет неуютно…"
Не поднимаясь с кресла, он включил большой канал Информатория. Тяжелые шторы на стене разошлись, ярко вспыхнул экран.
— Обычно я не позволяю себе пользоваться каналом в личных целях, — сказал Дмитрий. — Но будем считать, что у нас с вами особый случай.
Ратен подался вперед. В мертвенном свете экрана лицо его казалось бледным. Может быть, он действительно побледнел, потому что пятиметровое зеркало телевизора, вспыхнув, тут же исчезло, поглощенное стереоскопическим эффектом. Перед ним открылось окно в мир. На планету Земля, где сегодня, по его хроноскопу, был ноябрь тысяча девятьсот пятнадцатого года…
Он слишком хорошо знал историю последних лет.
Всего полтора десятилетия прошло с тех пор, как был построен первый примитивный радиопередатчик, и потому его прежде всего поразил сам телевизор. Но это длилось всего несколько мгновений, уступив место ощущениям более сложным и неожиданным…
Сперва он увидел знакомые очертания Берингова пролива: камера словно парила в космосе, опускаясь все ниже и ниже, и через минуту Ратен уже мог различить тонкую серую нитку, протянувшуюся между Азией и Америкой. Это была плотина, соединившая материки. Камера чуть задержалась над шлюзом, в котором, как в садке, плавали океанские суда, потом стремительно пересекла материк и повисла над циклопическим сооружением, похожим сверху на морскую звезду.
— Единый энергетический центр планеты, — тихо сказал Дмитрий. — А это, по-моему, Артек… Да, совершенно верно. Самый большой детский курорт.
Прямо на них из воды шел мальчик. Он смешно отфыркивался, тер глаза, что-то кричал, поднимая фонтаны брызг, а за ним, неуклюже махая лапами, плыл щенок.
— Ну, это так… Просто мальчик с собакой. Случайный кадр… Хотя, погодите-ка… Это же сын Геннадия Рома! Значит, и сам он здесь. Сейчас поищем… Вот он! Видите, с аквалангом? Это человек, впервые севший на Юпитер.
А рядом Александр Громов, командир суперсветового звездолета "Двина". Девять месяцев назад он ушел к созвездию Бениты. Сейчас я попробую найти кадры старта. Так… Вот тут, пожалуй, видно все достаточно хорошо… Тфу ты! Я же не дал звук!..
…В комнату ворвался сдержанный гул космодрома. Плотная толпа людей обступила экипаж "Двины". Камера выделила среди них Александра Громова с братом, Рома, академика Ларина и чью-то дочку или внучку, которая накануне все допытывалась у Александра, не сможет ли она стать его прабабушкой. Они стояли чуть поодаль от всех, и было видно, как Ром что-то говорит Дронову, а девушка робко держит его под руку.
Потом камера вплотную приблизилась к Дронову.
— Пора! — сказал он. — Слышите, друзья, пора! Идите. Не надо больше нас провожать.
— Да, не надо, — согласился Ром. — Пора. Мой сын тебя встретит, когда ты вернешься.
Цепочка космонавтов отделилась от толпы и направилась к "Двине". Провожающие смотрели им вслед. Они стояли и смотрели даже тогда, когда были наглухо задраены люки. Они все знали, все понимали. Не в первый раз.
Хотя провожали так надолго в первый раз. Поверить в это было трудно. Но поверить было надо. Раз уж ты избрал себе такой образ жизни: улетать, возвращаться, ждать и не дожидаться. И стоять на бровке космодрома, провожая друзей. И стоять на мостике корабля, уходя от них на долгие годы.
— Володя! — прозвучало вдруг в динамике. — Володя, погоди-ка!
Брат Дронова поднял голову и вопросительно посмотрел на динамик внутренней связи.
— Я что вспомнил… У меня дома в кабинете бурундук сидит запертый. Привез недавно из Сибири. Очень симпатичный парень… Ты скажи сыну, пусть возьмет. Понял?
— Понял, — тихо сказал Володя. — Все понял…
И снова на экране Дронов. Теперь он беззвучно улыбается сквозь толстые стекла иллюминаторов. Высокий лоб и крутой изгиб бровей. И глаза человека, который видит вас в последний раз…
Кадры запрыгали, замельтешили. Потом откуда-то возникли два столба света, и в их пересечении вспыхнул корпус космического корабля.
— А это — "Двина-2". Завтра уходит на Венеру. Грузовой рейс, — все так же тихо комментировал Дмитрий. Местные корабли ведет околоземной Центр, а те, что уходят к звездам, — Галактическая служба наведения. Вот так она выглядит.
Тонкая серебристая стрела уходила в небо. Казалось, она поднимается прямо из океана, и, лишь приглядевшись, можно было заметить, что основанием ей служит ажурная платформа, опиравшаяся на правильной формы базальтовый остров.
Океан целиком заполнял экран, величину башни не с чем было сравнить: она, как макет без масштаба, не имела размеров. И только когда одинокое облако приблизилось к подножию башни, стало ясно, что высота ее колоссальна…
— Остров насыпан в океане, — сказал Дмитрий. — А башня выстроена из металла, полученного пятьдесят лет назад от переплавки последней военной эскадры… Мне вряд ли стоит добавлять, что все это под силу только объединенным народам, и только в мире социальной справедливости… А теперь мы в Москве. Это — Большой театр. "Садко", последний акт. Будете смотреть?
— Нет, — сказал Ратен. — Не буду.
Некоторое время они сидели молча. Перед внутренним взором Ратена возник человеческий муравейник, облепивший каменные громады Египта, галеры с прикованными к веслам рабами, гибель великой цивилизации инков, алчность Кортесса, последняя ночь Кибальчича, осужденного на смерть. По дороге на эшафот он думал о полетах в космос. Ратен увидел заснеженные дороги Сибири, по которым шли декабристы, баррикады Парижа, тупую, самодовольную рожу Вильгельма и синие лица солдат, задушенных газом в окопах.
