Он остро взглянул на Ивана, теперь в его глазах вместе с беспокойством читалась и некая беспомощность.
- Много раз собирался, а почему не пригласил - не знаю. - В черных глазах Дзю обозначилась лукавинка. - Тебе неловко приходить без приглашения, а может, мне неловко приглашать? Может, я ждал, что ты сам ко мне придешь? Как командир к командиру?
Лобов молчал. Он не умел говорить в таких ситуациях - любые слова казались ему мелкими, а что хуже всего, неловкими, глупыми.
- Молчун, - одобрил Дзю, - говорили мне про тебя - не верил! А ты и правда молчун. Я вот был не такой, поговорить я любил. Не в деле, конечно, когда там разговаривать? А до дела, чтобы получше с ним справиться. И после, когда все позади и можно вздохнуть, - тоже любил поговорить. Не переживай, Иван Лобов, командир "Торнадо"! Может, я и ждал, что ты сам придешь ко мне, но не пригласил-то я тебя не по неловкости. Это бы ладно! А я забывал, понимаешь?
В глазах Андрея Дзю снова появилась беспомощность.
- Надумаю, твердо надумаю - приглашу Ивана Лобова. И забуду! А может, и не совсем забуду, но лень беспокоиться. Да и встречаться уже не больно охота с человеком, которого я дотоле никогда не видел. Кто его знает, каков он, этот человек, если даже командир "Торнадо"? В общем, забыл - не забыл, а дело стоит. Старость, сынок!
Дзю вздохнул, беспокойство в его глазах исчезло, уступив место лукавому любопытству.
- Ты думал о старости, Иван Лобов?
- Думал.
- И что ты о ней думал?
Иван улыбнулся:
- Думал, что вряд ли я до нее доживу.
Андрей Дзю засмеялся, показывая крепкие, хотя и пожелтевшие зубы. Смеялся Дзю приятно, мягко, не хехекал и не дребезжал, как это нередко бывает у стариков.
- Я тоже так думал, сынок. Осторожно, конечно, думал, ненароком подумаю - и стоп! Говорю себе, нельзя так думать, а то ведь и правда не доживешь до старости. И вот, дожил! - Улыбка сползла с лица старого космонавта, он передернул сухими плечиками. - Дожил, и сам не знаю - рад этому или нет.
В беседке повисло молчание, нарушаемое приглушенными зелеными стенами стрекотом кузнечиков и пением птиц. В нем не было ничего тягостного, каждый из собеседников думал о своем - покой слов, течение мыслей. Пауза бытия, во время которой время текло само собой и ощутить его почти невозможно. Прежде говорили - тихий ангел пролетел.
Иван еще и еще раз взвешивал про себя, в какой мере можно будет доверять информации Андрея Дзю, если он захочет в конце концов ею поделиться. Лобов обсуждал эту животрепещущую для себя проблему не только с Яном Кирсипуу. Прежде чем посетить психолога, он советовался с Климом и Алексеем, побывал в Совете космонавтов и в штабе дальнего космофлота. Результаты этих усилий были неутешительны. Единодушия не было даже в экипаже "Торнадо". Клим Ждан потенциально доверял Андрею Дзю, потому что верил в силу своей интуиции, которая, правду сказать, подводила его не столь уж часто. Кронин, как и всегда, был осторожен. Он, в общем-то, разделял официальную точку зрения службы безопасности космофлота, которая считала, что полагаться на информацию старого космонавта без проверки ее по другим каналам было бы не совсем разумно, а может быть, и рискованно. Помимо забывчивости и провалов памяти по прошлому, настораживали личностные перемены в облике Андрея Дзю, которые не могли не броситься в глаза и Лобову. Как, например, объяснить, что такой высокообразованный человек, каким был Дзю, вдруг заговорил на языке подчеркнутого просторечья - с характерными словечками и оборотами староуральского диалекта?
На этот счет у психологов были разные, по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространенное, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь во сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования. Отсюда - староуральские акценты его речи, отсюда смешение настоящего с близким и давним прошлым. Именно это и заставляло психологов сомневаться в полной психической полноценности Андрея Дзю, подрывая доверие к достоверности его информации.
Лобову было отрадно узнать, что Ян Кирсипуу, мнение которого он ценил очень высоко, общепринятой точки зрения на психическое состояние Андрея Дзю не разделял. Кирсипуу считал, что старый хитрован и теперь хитрит, только на новый лад. Маску уральского деда Дзю надел специально. Старику живется скучновато, вот он и затеял приглянувшуюся ему игру. К тому же маска нарочитой простоватости позволяла ему легко уходить от ответов на те вопросы, на которые он не хотел или не мог отвечать. Кирсипуу был убежден, что за пределами провалов памяти, когда старый космонавт порою терялся в различиях между сном, грезой и явью, Андрей Дзю был вполне нормальным человеком с острым умом и цепкой еще памятью. Но он хитрит! Он относится к уиктянским моноцитам, как к своим братьям, а может быть, и детям. Старый космонавт боится за их судьбу. И какие-то ключи для установления доверительных контактов с ними хранит при себе.
- У тебя есть жена, Иван Лобов? - вдруг спросил Дзю.
Иван надолго задумался, прежде чем ответить.
- Есть.
- А дети?
- Детей нет.
- Что так?
Лобов хотел было спросить - разве вы сами не знаете? Но, спохватившись, пояснил:
- Детей теперь рожают либо в молодости, в начале жизни, живут для детей, либо уже после сорока, когда дело жизни положено и можно передохнуть.
- Поздновато - после сорока! А как быть? У меня вот не было ни жены, ни детей. Все клал, как ты говоришь, дело своей жизни. А как положил и оглянулся, - уже старик! И само дело это - будто в тумане: что видно, что еще угадываешь, когда поднатужишься, а что и совсем кануло, будто и не было его никогда. - Приглядываясь к Лобову, старый космонавт спросил: - Ты замечал, Иван Лобов, что маленькие дети похожи друг на друга? Когда совсем маленькие, так и не поймешь - мальчик ли, девочка, замечал?
Иван кивнул.
- Вот и старики похожи друг на друга. Не так сильно, как дети, но похожи. Может, только гении да подлецы сильно разнятся от других, да сколько их, гениев-то да подлецов? А так - похожи! Выцветает человек к старости, выветривается. Видел статуи из песчаника, веками стоявшие под ветром пустынь? Сглажены у них черты, выдуты, потому и трудно отличить одну от другой. Так и человек, сглаживается под ветром жизни, выцветает. И мир, что видит он вокруг, выцветает в его глазах, черно-белым каким-то становится, хотя и видишь его краски. Краски, а не настоящий, живой цвет, как в детстве и юности! И мир из-за этого кажется ненастоящим. Будто не жизнь видишь, а представление в театре, где декорации сляпали кое-как. И чувствуешь, скоро занавес закроется, погаснут софиты и воцарится вечный мрак! - Андрей Дзю присмотрелся к Лобову и улыбнулся самыми кончиками губ. - Страшно?
