— Теперь я знаю, кто ты такой. — Она задержала взгляд на уровне его груди. — Ты — книжный червь, затворник. Да уж гулякой тебя никак не назовешь.
— А откуда ты узнала это слово — «гуляка»?
— Ты ведь сам снабжал меня литературой. Ты инструктор по духу своему. Ты говоришь так, словно занимаешься любовью. — У нее появилось какое-то тревожное ощущение. Она перевела взгляд на его лицо. — Но это не значит, что мне не нравится заниматься с тобой физической любовью.
— Ты очень восприимчива, — сказал он. — В обоих смыслах.
— То, что ты говоришь, — прошептала она, — не столько правда, сколько проявление любезности. — Она повернулась к нему, и Клево провел рукой по ее волосам. — А любезность — признак упадочничества. То, что человек, который писал про небеса и преисподнюю, называл грехом.
— Проявлять любезность в разговоре значит признавать, что твой собеседник может видеть мир или чувствовать не так, как ты. Значит признавать право каждого человека на индивидуальность. Но все это закончится на нас с тобой.
— Даже если ты сумеешь убедить вышестоящих?
Он кивнул:
— Они хотят повторять успех снова и снова, без всякого риска для себя. Создание новых индивидуальностей — это риск, а потому они просто воспроизводят прежних особей. Людей становится все больше и больше, а индивидуальностей — все меньше. Например, таких, как мы с тобой, все больше и больше, а людей с другим генотипом — все меньше. Значит, и история будет все упрощаться. Мы несем в себе гибель для истории.
Она подплыла к нему, стараясь очистить свой разум, как она делала прежде, стереть лишние мысли, подтверждающие его правоту. Ей вдруг показалось, что она разобралась в существующей общественной структуре, и она сказала ему об этом.
— Это лишь путь, по которому мы идем, — сказал Клево, — а не место, в котором мы находимся.
— Зато это место, в котором мы находимся.
— Но ведь здесь содержится столько исторического материала? Неужели все это может для нас закончиться?
— Я думала об этом. Знаем ли мы, какое последнее событие запечатлено в мандате?
— Не надо, а то сейчас мы дрейфуем в сторону от Пруфракс…
Арис почувствовал, что дрейфует вместе с ними. Они проносились над бесчисленными тысячелетиями, а потом вернулись обратно, но уже другим путем. И тут стало совершенно очевидно, что за один год наиболее удаленного от них прошлого происходило примерно столько же изменений, сколько за тысячу лет того времени, в котором они входили в мандат. Казалось, голос Клево преследует их, хотя они сейчас находились очень далеко от его временного периода, далеко от информации о Пруфракс.
— Тирания несет в себе смерть для истории. Мы сражались с сенекси до тех пор, пока различия между нами не стерлись окончательно. Теперь не происходит никаких важных изменений, только небольшие доработки схем.
— Если так, то сколько раз мы там побывали? Сколько раз мы умерли?
Теперь Арис не мог ответить с уверенностью. В первый ли раз они взяли в плен гуманоидов? Рассказал ли ему обо всем базовый разум? Действительно ли у сенекси нет никакой истории, если под таковой подразумевать…
Собранные вместе жизни живых, думающих существ. Их действия, мысли, страсти, надежды.
Мандат отвечал даже на его сумбурные, не соответствующие логике гуманоидов расспросы. Он мог понять действие, мысль, но не страсть и не надежду. А без этого, вероятно, не может быть никакой истории.
— Нет у вас никакой истории, — втолковывал ему мутант. — Таких, как вы, были миллионы, даже таких, как базовый разум, были миллионы. Назови мне последнее событие из тех, что, будучи записаны в базовом разуме, не воспроизводились затем тысячи раз, настолько близко к оригиналу, что их для удобства можно сплавить в одно?
— Ты понимаешь это? — спросил Арис мутанта.
— Да.
— А почему ты это понял — потому что мы сделали тебя в виде гибрида сенекси и гуманоида?
— Дело не только в этом.
Вопросы двух близнецов — пленника и его искусственной имитации — снова и снова отсылали их в прошлое, заставляя продираться через череду сумрачных, серых, беспрестанно повторяющихся веков. И вот история снова начала показывать разницу в записях.
На обратном пути до Мерсиора они четыре раза ввязывались в стычки, и в каждой Пруфракс сумела отличиться. Теперь она несла в себе нечто особенное, какую-то сокровенную мысль, которой не стала делиться даже с Клево. Мысль, которую шлифовала последние дни во время наземных тренировок.
Пользуясь той свободой, что предоставлена ястребам, она выбрала апартаменты для отдыха за пределами тренировочной площадки, в относительно немноголюдной зоне «Дочь Городов». Ее временно отстранили от участия в боевых действиях — предстояло решить некоторые вопросы, в первую очередь вопрос о ее новом статусе.
Клево подал рапорт со своими предложениями руководству среднего звена, и его тоже оставили на базе, чтобы он мог придать своему проекту более законченную форму. Теперь они могли быть вместе, не думая о времени.
Жилой отсек располагался на шестнадцати квадратных километрах. Апартаменты были не слишком изысканными, но зато в них все было «натурально», как говорилось в каталоге. Клево называл их «мансарда» — не очень точно, как она обнаружила, отыскав это слово в его блоках памяти. Видимо, он просто старался донести до нее некий бытовой стиль.
В тот последний их день Пруфракс согрелась в его объятиях, и оба они на несколько часов погрузились в натуральный сон. Проснувшись раньше него, Пруфракс долго рассматривала его лицо, а потом осторожно дотронулась до его руки.
Было в этой руке что-то особенное, что отличало ее от рук всех остальных партнеров, с которыми она когда-либо была восприимчива. Мысль, что чья-то рука может быть уникальна, позабавила ее. Никогда и ни с кем не было у нее такой степени восприимчивости, как с Клево. И это только начало. Если их обоих подвергнут тиражированию, значит, эта необыкновенная восприимчивость — любовь — повторится бесчисленное количество раз. Снова и снова Клево будет встречаться с Пруфракс, учить ее, открывать ей глаза.
И почему-то это радовало ее, хотя повтор, тиражирование способствовали умерщвлению истории. Именно с этой тайной мыслью устремлялась она теперь в бой. Каждая новая Пруфракс будет выживать от боя к бою, чувствовать восприимчивость к Клево, учиться у него. Если этого не произойдет именно с ними, нынешними Пруфракс и Клево, то, значит, произойдет со следующими. И пусть тогда умирает история — ведь любовь все равно будет продолжаться вечно.
Страх перед смертью — рудиментарное чувство, от него не избавились даже ястребы — исчез без остатка, несмотря на то огромное удовольствие, что она получала теперь от жизни. Чувства Пруфракс обострились. Она делала много того, что он не мог, каждый раз приводя его в восторг. И если он входил в состояние самоанализа, освобождаясь от груза воспоминаний о собственном боевом прошлом и от зависти к ней, это тоже было хорошо. Все, что они ни делали друг с другом, было хорошо.
