— Лодку не удается выправить! — доложил из ходового отсека капитан второго ранга Милютин. — Погружение необратимо. Дифферент двадцать три градуса. Скорость погружения — три метра в минуту.
— Торпедные аппараты с правого борта повреждены, — объявил Котиков.
Еще бы — повреждены… Их просто разнесло в клочки. Вместе со вторым отсеком. Да и в третьем отсеке торпедные аппараты наверняка переклинило. Торпеды не уйдут с лодки, если приказать дать залп…
— Спасайся, кто может! — отдал последний приказ я. — Следовать к аварийным люкам!
И тихо добавил:
— Правда, на милость противника после этого боя нам вряд ли стоит рассчитывать…
Действительно, если хоть один самолет поднимется с погибающего авианосца, он будет расстреливать спасающихся вплавь моряков. А не поднимется — их будут расстреливать из орудий самого крупного калибра с крейсеров и фрегатов — лишь бы никто не остался на воде… Да и помощи дождаться здесь, в нескольких десятках миль от берега проблематично — даже если американцы забудут о нас и займутся своими делами. Но почему бы и не попробовать покинуть погибающий корабль? Если спасется хотя бы один матрос — уже замечательно. Человеческая жизнь бесценна. И отдавать ее даром не стоит. Другое дело — во имя великих целей…
Интересно, где сейчас любитель вертолетных экскурсий в Киев, капитан третьего ранга Петрейко? В суете боя я не слышал о нем. Тарас командует одной из торпедных бригад. И наш успех во многом зависел от него. Погиб ли он во втором отсеке? Или пытается спастись из третьего? Вряд ли мне доведется это узнать…
Котиков попытался схватить меня и куда-то тащить. Я грозно крикнул ему:
— Отставить, мичман! Капитан должен оставить судно последним. А многие из нас наверняка останутся в нем навсегда… Да и куда я денусь со своей ногой? Даже если выберусь, мне не продержаться на воде и десяти минут. Назначаю вас своим адъютантом, мичман Котиков! Приказываю добраться до аварийного люка. Приложить все силы, чтобы остаться в живых. Доложить верховному командованию о ходе боя. Скорее, мичман! Выполняйте приказ!
Котиков очертя голову бросился в полуоткрытый люк. Не думаю, что у него был шанс спастись. Но может быть? По крайней мере, парень отвлечется от грустных мыслей. Ему будет чем заняться в последние минуты жизни…
У меня тоже есть занятие. Подарок Маши пришелся очень кстати… Говорят, «сегнетоэлектрическому» диктофону не страшны ни удары, ни вода. Интересно, как насчет давления в несколько десятков атмосфер? Скорее всего, лодку поднимут… Россия не бросает своих моряков. И диктофон вместе с орденами передадут моей семье. Николеньке, наверное, будет интересно услышать голос своего отца. И его рассказ о том самом бое, после которого отец не вернулся домой.
Мы погружаемся. Аварийные лампы гаснут. Дышать нечем. Барабанные перепонки гудят.
Я верю, что теперь «Петр Великий» и «Варшава» вовремя подойдут к Бомбею. И остановят американскую агрессию. Город будет спасен. Пусть мне никогда там и не бывать.
Еще я верю в то, что «Америка» и ударные корабли Шестого флота дойдут до берегов Индостана не раньше, чем через год. Конечно, хотелось бы, чтобы они легли рядом со «Сварогом», но это — из области мечтаний. Ракеты и торпеды сделали свое дело. Все, что будет с вражескими кораблями дальше — уже не наша забота.
Верю, что мы смогли предотвратить глобальную войну. Потому что теперь индусы не нанесут атомного удара по кораблям шестого флота. И не будет череды ответных ударов. Не вспыхнет всепожирающий костер ядерной войны.
Наш удар — это только наш удар. Если кто положит жизнь за други своя… Не помню, что дальше… Дышать нечем. Голова гудит.
Глубиномер показывает пятьсот пятьдесят метров. Слышно, как сминаются цистерны, трещат уцелевшие переборки. Нас уже не спасут. Некогда, да и некому.
Уверен, что наша атака не зачтется на небесах как преднамеренное самоубийство. Мы все-таки кое-что совершили.
Мы погружаемся в последний раз. Навсегда. Как навсегда ушедший в пучину вод «Наутилус». Откуда-то, из прошлой жизни, пришла мелодия песни о нашем корабле, о километровой толще вод над головой и о китах…
Если бы мне довелось снова жить на Земле, я опять стал бы офицером. Или священником. Священники тоже нужны, когда офицеры уходят…
Всегда вставал раньше звонаря, а сегодня проснулся от звона колоколов. Помоги, Господи, с миром прожить этот день!
Вышел во двор. С дерева в палисаднике осыпались поздние груши, закрывали землю плотным желто-коричневым слоем. В воздухе пахло медом, сладостью. Вокруг был разлит покой.
Мягко светило солнце, был чист и прозрачен напоенный легкими осенними ароматами воздух. Хотелось жить и не думать ни о чем. Совсем не так, как в душные вечера. Когда, как ни открывай окно, в комнате душно. Когда луна заглядывает в лицо, когда звезды шепчут о вечном и скоротечном. И скоротечное пугает, а до вечности не дотянуться. И грех неверия хватает за горло, и не дает дышать, и тоска захлестывает, и с унынием нельзя справиться… Остается только молиться, но и молитва не приносит облегчения.
По вечерам особенно ясно понимаешь, что тебе уже тридцать два, и что до разгадок тайн мироздания гораздо дальше, чем мнилось в детстве. Тогда казалось: вот выучу физику, постигну логику — и все тайны мира упадут к ногам, станет ясна гармония небесных сфер. Но нет… Чем больше знаешь, чем шире круг твоих знаний, тем длиннее границы этого круга — и больше объем непознанного, лежащего вне его.
История, философия, психология… Чем больше ведаешь, тем хуже спишь. А ну, как правы нигилисты, и нет ничего за крышкой гроба? Зачем тогда живем мы? Зачем так страстно хотим жить? Какой в этом прок? Только ли инстинкт продолжения рода заставляет нас цепляться за существование? Обычный животный инстинкт, вложенный в нас миллионами лет эволюции?
Где-то вдали, внося смятение в тишину и умиротворенность, заголосили бабы. Нет, далеко миру до совершенства… Даже до видимости благолепия. Здесь, в деревне, вдали от суеты — и то далеко.
Порозовел серебристый купол храма. От домика священника до церкви — рукой подать. Палисадник с пышными астрами и георгинами, асфальтовая дорожка, ведущая к амбарчику церковного старосты — и гладкая площадка перед церковью, умытая вчерашним дождем.
Вот уже три года, как живу я при храме деревни Ковалево, взял на себя заботу об этом приходе — а домик язык не поворачивается назвать «своим». Потому что мой дом — это усадьба отца. А здесь, во флигеле приходского священника, я просто живу. До поры, до времени…
