Мариам чувствовала, что ему трудно говорить. О, как бы она была счастлива, если бы смогла подольше задержать свою ладонь на его холодной щеке!
- Есть такое слово: ненависть, - тяжело дыша, говорил Васильев. Наши люди могут и любить и ненавидеть. Ненависть к врагам Родины благородное чувство... Но мне иной раз кажется, что нет в мире такого слова, такого понятия, которым можно было бы определить то, что я чувствую за последнее время... - Он помолчал и, смотря прямо перед собой широко раскрытыми глазами, продолжал: - Я вам сказал, что в Ленинграде у меня никого не осталось в живых... Думал о сыне - он в это время был в Эстонии, куда еще летом его вывезли в лагерь вместе с другими пионерами. Но что я мог узнать, когда Прибалтика уже давно была занята... Лагерь не успели эвакуировать. После войны мне стало известно, что сын мой жив и находится в американской зоне Германии, в каком-то приюте для сирот. Как и многих других советских детей, его заставляли навсегда забыть свою родину, свой язык, даже имя... - Мой Алешка превратился в забитого американского раба. По данным советской комиссии, которая занималась возвращением детей на родину, сына моего там называли почему-то Вильямом... Никакие протесты не помогали. Американцы не возвращали наших детей... - Васильев замолчал, затем, взглянув на Мариам, снова заговорил, как бы вспоминая: - Алешка сейчас уже совсем большой... ему семнадцать, и он здесь недалеко... на чужом берегу.
- Недалеко? - спросила Мариам очень тихо, боясь прервать инженера, будто от громкого слова могла разорваться тонкая ниточка, что тянулась от нее к его сердцу.
- Узнал я об этом в Москве... Подросших советских ребят американцы зачем-то отправили на Ближний Восток, а не на родину...
Совсем неподалеку отчаянно взвизгнул гудок проходящего катера. Мариам от неожиданности вздрогнула и невольно прижалась к своему спутнику.
- Маленькая вы моя! - Васильев неловко поправил завернувшийся воротник на ее плаще и, словно застыдившись этой несвойственной ему нежности, сказал: - Вы, наверное, клянете меня на чем свет стоит. Совсем расчувствовался... Нечего сказать, приятная прогулка!
- Я не знала, Александр Петрович, что вы так обо мне думаете... Голос Мариам задрожал.
- Постойте, Мариам! - Инженер остановился и осторожно приподнял ее голову. В уголках глаз блестели слезинки... - Я вас обидел?.. Ничего не понимаю...
- Ну, и не надо!.. Пустяки! - Девушка старалась казаться веселой. - Девичьи слезы - ночная роса...
- Я, наверное, очень нелепо устроен. Плохая человеческая конструкция! Не могу видеть, когда плачут дети.
- Это обо мне?
- Да, Мариам... когда я увидел слезинки в ваших глазах, я вновь вспомнил о детях, у которых погибли родители... Это было сразу после войны. Я отправился в детский дом, где воспитывались сироты. Хотел взять себе какого-нибудь мальчугана, чтобы усыновить... Меня долго расспрашивали, кто я и откуда, а когда узнали, что я один и нет у меня никакой семьи, вежливо отказали. - Он глубоко вздохнул. - И здесь не повезло мне, Мариам! Если бы вы знали, с какой завистью я смотрел на одного майора, который приехал с женой и просил отдать им в дочери крохотную девочку! Но чувство зависти съело меня окончательно, когда майор взял троих ребят...
- Как же так? - удивилась Мариам.
- Наверное, это получилось потому, что майор, вроде меня, не мог выносить детских слез. Насмотрелся за войну... Девочка - совсем маленькая, с черными глазенками - сразу понравилась майору. Он и его жена решили взять именно ее. Но тут они заметили, что два мальчугана стоят рядом и кулачками размазывают слезы. Оказалось, что это братья девочки. Не выдержал майор: взял всех троих!
Васильев замолчал, прислушиваясь к далекой незнакомой песне. Мариам, вытирая слезы, приложила платок к глазам.
- Такая-то вот жизнь, Мариам! - Инженер глубоко вздохнул, в сердце кольнуло, и он долго не мог вымолвить ни слова. - Не знаю... может быть, легче станет, когда выговоришься, - наконец сказал он и тут же продолжал с еле сдерживаемым волнением: - Теперь вы понимаете, Мариам, какая ненависть кипит во мне. Она как горячая смола! Она жжет меня изнутри... Я никому не могу простить детских слез: и слез моего далекого сына и горя маленьких корейцев... Я не знаю, с какой стороны прилетит самолет... Может быть, с американской базы на турецком берегу?.. Но я знаю: если это допустить, то в такую же тихую ночь снова мы услышим взрывы и плач детей. Это страшно, Мариам!.. Я никогда не забуду одного маленького немца. Он и сейчас стоит перед моими глазами... Это было накануне дня победы. Когда американцы узнали, что город, куда мы вскоре должны были войти, отойдет к русским, они начали нещадно бомбить его. И вот на одной из улиц, среди убитых и раненых, я увидел пятилетнего ребенка. У него была оторвана рука. Он ничего не понимал и только тихо плакал, смотря в яркое, солнечное небо... Инженер прошел несколько шагов, крепко сжимая локоть Мариам, и снова заговорил: - С тех пор я понял, что самым большим сокровищем человек должен считать мир. А если кто этого не понимает... - он протянул руку к черному, как в дыму, горизонту, - то надо заставить их понять... любыми средствами, любыми путями! Ради этого стоит спуститься не только на дно Каспия, а если нужно, то и в самую преисподнюю!
Песня вдруг оборвалась, и шорох шагов стал неожиданно громким.
- Простите за откровенность... - Васильев как-то сразу обмяк и устало сказал: - Вот вы и дома... Пожелайте мне спокойной ночи... Я и сейчас, наверное, кажусь вам совсем спокойным, даже после нашего разговора. Но вы не верьте этому, Мариам!..
Он остановился, взял руку девушки в свои большие ладони и просто заглянул ей в лицо.
Мариам широко раскрыла глаза, но ничего не видела, будто сквозь сетку дождя. Она опустила голову и долго молчала.
- Вам надо крепко уснуть перед завтрашним днем, Александр Петрович! - наконец сказала она. - Я всегда так делала перед экзаменом...
- Нет, Мариам! - Васильев наклонился к ней совсем близко, она чувствовала движение его губ. - Перед таким экзаменом нельзя уснуть... - Он прислушался к шелесту волн. - А у нас в теплые ночи всегда кричат лягушки...
Глава шестнадцатая
РЕШАЮЩИЕ ИСПЫТАНИЯ
С тех пор как подводный танк начал свое путешествие, прошло два часа. Синицкий сидел неподалеку от иллюминатора и смотрел на освещенное прожектором морское дно. Приборы отмечали полтораста метров глубины.
Лучи прожектора казались зеленовато-голубыми, как свет луны. Вот в такую же лунную ночь Синицкий вылезал из воды и встретил на берегу человека, наблюдавшего за испытаниями белых шаров...
"Зачем это было нужно охотнику? - вспоминал юноша, не отрывая глаз от светящейся воды. - "Спасибо за предупреждение", сказал Рустамов. Что бы это значило?.. Впрочем, так и должно быть. Наблюдательность нам не помешает, - решил Синицкий. - Немало в мире охотников за чужими изобретениями! Многие из них без всякого стеснения приписывают себе изобретения давно умерших русских специалистов. Удивительно, как это получается! - рассуждал студент. - Каждому грамотному человеку в мире известны заслуги русских нефтяников. Еще в двенадцатом году с бакинских промыслов брали мастеров на работу в Америку, потом в Индию и в разные другие страны... Известно, что первое бурение на нефть сделал Семенов, а вовсе не американец Дрэк: этот Дрэк бурил через одиннадцать лет после Семенова... Первым по-настоящему перегнал нефть Шухов... Парафин, вазелин, мылонафт, асфальт первым добыл из нефти Петров... А кто придумал газовую съемку, которую сейчас везде применяют американцы? - спросил себя Синицкий и тут же неожиданно вспомнил: - "Собака спит в тени дерева, а думает, что это ее тень". До чего же хороша эта чудесная азербайджанская поговорка! Ее привел как-то Рустамов, говоря о забывчивых ученых, чья совесть куплена долларами... А кто сделал турбобур? Кто впервые применил наклонное бурение? Наши, советские инженеры! Да, пожалуй, все основные открытия и изобретения, связанные с нефтяной техникой, родились в России..."
