И теперь, крепко держа Никитенка за руку, Надя любовалась вместе с ним жизнью гавани.
А мальчик успел уже ей сказать, что хочет стать моряком. Почему моряком, а не звездонавтом, как папа и все они, прилетевшие сюда из прошлого времени? Мальчика как бы тянуло назад, в еще более раннее время, в эпоху морской романтики, о которой он лишь слушал в звездолете сказки да любовался кораблями на картинках.
В гавани царило оживление, дюжие полуодетые люди несли поклажу на спине или на плечах, разгружая корабль у причала. Очевидно, остров Солнца вел торговлю (или товарообмен) с другими населенными местами планеты. Пахло свежими фруктами, стружками, рыбой и цветами.
Деликатные или равнодушные, а скорее занятые, они с пришельцами не заговаривали.
«Даже странно, — подумала Надя. — Впрочем, кто из них знает наш язык? Один Диофант. Даже сын его, координатор острова, регулирующий здесь все дела, с которым предстоит встреча, не знает языков. Оказывается, он, будучи первым лицом, никем не командует, поскольку считается, что на это каждый имеет право».
Встретиться предстояло почему-то на площади, у памятника, после захода солнца (должно быть, после дневных забот). «Делу время, беседе час!» — подумала Надя.
Звездонавты подошли к монументу несколько раньше назначенного срока, солнце еще не скрылось.
Монумент был весьма своеобразный: в скале, в суровом каземате виднелся изможденный человек с вдохновенным лицом. Он стоял у оконца, как бы обращаясь к тем, кто на воле.
А на воле, как бы отгороженные «преградой времени» в виде прозрачной стены, изваяны были двое бородатых ученых, склоненных над рукописями и словно записывающих услышанные сквозь века слова.
На пьедестале, на шероховатой поверхности камня, появлялись надписи, разные, если смотреть со стороны узника или со стороны бородатых ученых, продолжателей его дела.
Очевидно, Демокрит хотел познакомить гостей с этим монументом и надписями на нем, предназначенными, возможно, для всех прибывающих на остров.
— Информация дана на латыни! — воскликнул Галлей, зайдя со стороны узника.
— Ты ж у нас врач, латынь разуметь должен. Читай, — предложил Бережной.
— Здесь, за решеткой, однозначно, воспроизведен не кто иной, как вечный узник Томмазо Кампанелла, основоположник утопизма.
— Его узнали, а написано что?
— В стихах, командир! Сонет «О сущности всех зол». Как же я такие стихи переводить решусь? Если б формулы!
— Не надо переводить. Я знаю этот сонет наизусть!
— Всегда преклонялся перед кибернетикой. Ну а перед памятью человеческой падаю ниц!
— Ну что ж, Наденька. Значит, тебе и бить в колокол![2]
— Прежде всего, здесь по-латыни: «Бытие определяет сознание», — продолжал Галлей. — Это прочитать я еще мог, а дальше умолкаю, чтобы услышать перевод сонета.
Надя отпустила Никитенка и, всматриваясь в выразительное лицо узника, прочитала:
Я в мир пришел порок рассеять в прах.
Яд себялюбья всех змеиных злее.
Я знаю край, где Зло ступить не смеет,
Где Мощь, Любовь и Разум, а не Страх.
Созреет мысль философов в умах!
Пусть Истина людьми так овладеет,
Чтоб не осталось на Земле злодеев
И ждал их неизбежный крах.
Мор, голод, войны, алчность, суеверье,
Блуд, роскошь, подлость судей, произвол —
Невежества отвратные то перья.
Хоть безоружен, слаб и даже гол,
Но против мрака восстаю теперь я
Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел![3]
— Достойная мечта, чтобы ее записать и через сотни лет, — прозвучал взволнованный голос.
— Командир Крылов, однозначно, разгадал символику монумента! — заходя теперь со стороны пишущих философов, заключил Галлей. — Так и есть! Написано на языке, которым я еще в юности увлекался, переписку со всем светом вел! На эсперанто! Должно быть, здесь он стал общеупотребительным. Отчего же Диофант не намекнул на это?
— Претензии к Диофанту потом. Сейчас переводи мечту Кампанеллы и как она здесь понята, — предложил Бережной.
— Увы, не знаю этих изречений наизусть, переведу с некоторым приближением. Ну, прежде всего: «Общество без угнетения человека человеком». Это Фридрих Энгельс! Узнаёте его скульптурный портрет? Мои сомнения в том, что мы не на свою Землю попали, рассеяны!
— Ладно, ладно, не кайся! Валяй дальше! — торопил Бережной.
— Дальше всем известное: «Каждому по потребностям, от каждого по способностям». И вот Энгельс дополняет: «Труд создал самого человека», — а Карл Маркс добавляет: «Чтобы есть, человек должен работать не только умом, но и руками». А потом его возражение Кампанелле: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет и сознание». Это уже спор, очевидно, порождающий истину!
— Какую, говорится тут?
— Сказано в виде стихов. В эсперанто попробую перевести, это не латынь. Как математик, анализировал когда-то стихосложение.
Определяется сознанье
Людским тяжелым бытием,
Однако мы с умом и знаньем
За счастьем в новый быт идем.
Наглядно и ясно, даже зримо:
Противоположное едино!
— Ясность бесспорна, — заметил Крылов. — Лишь противоположные начала в борьбе своей создают движение вперед.
— Но я ведь это знаю! — воскликнула Надя.
— И это знает! — простер руки вверх Галлей.
— Это конец сонета нашей незабвенной поэтессы, Весны Закатовой.
— Весны Закатовой? — насторожился Бережной.
— Ну конечно! — улыбнулась Надя.
— Я у тебя перепишу потом эти стихи.
— А я и другие ее сонеты знаю, — лукаво сообщила девушка.
— Все перепишу, — заверил командир.
К звездонавтам бодрой походкой шли хозяева острова.
Впереди — Диофант в том же темном облегающем костюме, на фоне которого выделялась его седая борода, и в накинутом на плечи белом плаще, развевающемся на ходу.
Рядом — его сын, Демокрит, как уже знали звездонавты, координатор острова, пониже отца, одетый тоже в облегающий костюм, но не темного, а голубого цвета. Чисто выбритый, горбоносый, он напоминал юного горца, хотя ему было лет за пятьдесят.
