— У меня есть тело! — воскликнула в отчаянье. — Настоящее, чувствующее!
— Имитация, привычная тебе. Чувства же никто не отбирает. Не только тело, но и душа имеет чувства.
— Есть слух и зрение!
— Как у любой частицы во вселенной, у которой нет глаз и ушей.
— Я разговариваю!
— Как тебе угодно. Но можешь молчать и только ощущать — того довольно.
— Я чувствую! Слышишь? Боль, страх!…
— Естественно. Старые привычки еще живы, догмы. Они ушли с тобой. Им тяжело тебя оставить, когда ты не спешишь пожить без них.
— Меня отправили сюда!
— Нет.
— Я помню!
— Что?
Женщина смолкла, сникла:
— Не знаю, — прошептала. — Но я была с Киром.
— Проводник. Его, наконец, починили. Он остался там, Сомерсби его вернул его же миру. Здесь он выполнил свою работу — довел свою подругу до тех, кто сможет позаботиться о ней. О тебе, любовь моя.
Стася, замерев, смотрела на Арлана, а видела Кира, слышала его слова, когда он предлагал ей обратить внимание не на долг солдата, на желанье женщины. Подумать о том, что бежит она не к цели — от себя.
Потом его не стало…
— Кислота.
— Иллюзия. Теодор мастер в этой части. Хочешь, покажу его дом, настоящий, — улыбнулся и протянул Стасе руку. Она смотрела на нее и уже не верила в то, что видит.
— Я с тобой. Так было и так будет. Я настоящий, как и ты, хотя мы можем быть любыми — плотными и чуть видными, гигантами и карликами, птицами и облаками. Но это мы, — прошептал, сочувствуя, любуясь и любя. — Чего ты испугалась? Смерть не такая, как представлялась? Идем. Я покажу и объясню, теперь уж можно. Скоро сорок дней, как ты пришла к нам, и пришла пора проститься с тем, что было, с теми, кто тебя еще зовет.
— Иван?
— Да.
— Я видела его и он меня, — а по спине мурашки: как это было?
— Просто и легко. Он звал, он тосковал, и тебе было не трудно прийти по открытой дороге. Но не стоит больше, любовь моя. Ты можешь заблудиться, останешься и вновь уж не родишься, а их перепугаешь.
— Призрак.
— Что-то вроде. Ты здесь была, но мыслями вся уходила туда.
— Как проекция, фантом.
— Как мысли убегают далеко и отрешаешься от мира, в нем оставаясь.
— Нельзя?
— Опасно для них и для тебя. Заблудишься, перепугаешь их, себя. Проводники есть здесь и там, а меж границами миров, на зыбкой грани их нет. Они не успевают, найти не могут и помочь. Поэтому самоубийство глупо. Рискуешь никогда ты не пристать к одному из берегов и будешь плавать одиноко, запутавшись, не понимая.
— Я умерла? — прошептала.
— Да.
— Все кончено?
Слова пустые, ответы и вопросы не нужны. Все ясно и… больно. Когда? И как же так?
— Стесси уничтожилась, значит пришла пора тебе вернуться. Ты про Тео знала, а о ней нет. Не Теофил — Йохан причиной перемен был — а ты. Пора пришла нам встретиться, вернуться домой тебе, заняв то место, что занимала Стесси. И нет твоей вины в том, что погиб я — Тео, умер я же — Николай. Это было предрешено. Стесси сдалась в тот миг, когда ты посмотрела в ее глаза и дала понять, насколько она ничтожна. Ненависть и правда — ничего. Зло само себя съедает, а чернота безумна от своей же темноты и… рассыпается, дойдя до пика — бездны глубины. Она, что миг, любовь же — вечность. Пойдем, — взял за руку, поднял и прижал к себе. — Не бойся ничего, переживать не стоит. Смотри, — обвел рукою горизонт — ничего за ним, лишь яркость красок, фейерверк ирреально прекрасный, но из миллиарда частиц, как пыль звездная, как млечный путь. — Так выглядит наш мир на самом деле, мы таковы. Но каждый, кто приходит, приносит в него то, что сердцу мило, и он меняется, предпочитает оставаться каким был и заниматься тем, что сердцу было по душе. Вот дом Теодора, посмотри.
Станислава смотрела сверху вниз, уже не озадачиваясь, как за миг взмыла и очутилась там, куда шла много дней, и видела не серое кирпичное здание, обвитое плющем, а дуб как минимум столетний. И ничего, и никого вокруг. Под деревом в тени веток лежал Теодор и грыз перо гусиное, обдумывая сонеты. Листы бумаги валялись рядом, развеянные ветром.
— Фантазер, — шепнул с улыбкой Николас. — Он был поэтом и до сих пор им остается. Только сочиняет не на бумаге. В тайне от меня он убегает в другие миры и шепчет на ухо свои сонеты, что воплощают в жизнь живущие поэты. И друг твой Кир, придя в себя, уверен, станет стихотворцем, и удивится, удивит других открывшимся вдруг даром, — засмеялся Николас. Стася же невольно улыбнулась, представив недоумение друга робота и программистов. Ей стало легче и спокойнее. Может уютные объятья Арлана ее согрели и прогнали прочь озноб страха? — Здесь многие грешат тем: рождается идея, как дитя, и прочь уходит воплощаться мыслью посланной или плотью — рождением того, кто с ней ушел, чтобы ее осуществить. Остальные? Тоже самое, любовь моя. Кто как привык, тот так живет. Но некоторым неуютно без близких, счастье их неполно и, как Карина, они просят вернуть родных, что живут без них, что не пришли еще — не время. Стесси не брезговала выполнять их просьбы, и в вашем мире, любом другом умирал человек. Неправильно, все в срок должно быть. Так Горбун из Ньюсвика родится вновь не раньше, чем осознает, что он умер первый и стал причиной чумы. Патрик, срок придет, встретится с Кариной, если любил, и воля в том будет его. А не любил, свой нарисует мир и будет дальше жить, но без Карины. Она же родится вновь, чтобы найти того, кто суть ее, она его.
— Она уже ушла, — догадалась женщина. Как иначе? Несчастных здесь не видно, а она была несчастна.
— Ты права, — рассмеялся Арлан. — Как видишь, страшного тут нет, и говорить, и знать возможно, не открывая рта, не прикасаясь — чувствуя и ощущая. Какие ж тут границы, какое время, пространство, карты, местность? Их нет, как нет преград для мысли.
— А будь Стесси на моем месте?
— Она бы питала надежду Карины, вернула Патрика и сделала несчастными двух.
Стася молчала. Тяжело, со скрипом, стоном складывалось увиденное и услышанное. Душа ей говорила — да, правда, прав, но естество претило: как же так? Тоска вдруг начала давить опять, внезапная, как приступ лихорадки.
— Не она, не твоя, — прижался губами к виску Арлан. — То друзья твои печалятся, то память сердца.
— Оно уже не бьется…
— Зачем?
— Как?… Когда же я успела? Я шла тебя спасти.
— И ты спасла. Тех, кто подчинялся Стесси и не мог родиться вновь, мучился в ее безумной ненависти.
— Она не убивала… не давала им родиться.
— Это мука оставаться, когда готов уйти, когда уже зовут. Я тоже грешен в том. Ведь ты должна была уйти — вот что она задумала. Она же поселила свою частицу в тех, кто шел со мной — твоих и моих товарищах, всей группы. Вышло так, что лаборант сошелся с женщиной, и та должна была родить… тебя. А я не дал. Теперь у них родится другой ребенок — не ты, и много позже. Тот круг, пятно, зовущее тебя — ты помнишь? Ты могла вернуться туда, что называешь «домом», почти сразу. Кори же, я повинен.
