Вы довольны? Слава Всевышнему. Я – нет.
Я хочу уйти и уйду. Когда нечего терять и ничто не держит… а терять мне нечего, особенно после развода со второй женой. Если б еще дети – но чего нет, того нет. А так…
Али разлегся на деревянном лежаке и, покачивая ногой, смотрел на звезды. Звезды ярко мерцали, обещая хорошую погоду. Идти в гостиницу не было нужды: в номере, на незастеленной кровати спал он сам. Точнее, Алим. Приходи, судьба, рядиться… Разделили тебя, судьба. Обманули. Поработаешь спицами, но не для меня. Дальше по берегу вроде бы есть пирсы, с пирса самое оно. И концы в воду. Или, если не повезет, на прокорм чайкам. Да чего ж не повезти? Обмен состоялся, и баста. Взвешено. Сосчитано. Измерено.
«Как ты меня нашел?» – спросил меняла. «Подсказали». Приезжий улыбнулся краешком рта: кто ищет, обязательно найдет.
Энергично шагая вдоль пляжных навесов, он подбрасывал на ладони монетку, за которую иной нумизмат удавился бы. Решка? Орел? Третьего не дано? Зашвырнув монету в воду, он поднялся на пирс.
Быть может, днем тут рыбачат мальчишки, и не только мальчишки. На углу продают бусы из камня, ракушки и кораллы, и свежевыловленных мидий с рапанами, и… Холодный ветер нетерпеливо подталкивал в спину; по голой коже расползались мурашки. Да, да, я уже.
Приятный миг невесомости. Соленые брызги. Гул в ушах… И спустя вечность, вместившую пять ударов сердца, – скрип уключин и невнятная, взволнованная скороговорка на татарском.
Тебе везет, Али-бей.
* * *
– Здравствуй, Ильхам-абый. – Алишер снял соломенную шляпу и, обмахивая разгоряченное, с капельками пота лицо, устроился в кресле. Рубашка, расстегнутая чуть ли не до живота, липла к телу. Утро выдалось жарким; раскаленное солнце остужало бока, ныряя в набежавшие с запада кудрявые тучки.
– Здравствуй, Али, – не поднимая глаз, откликнулся толстяк: чуть картавый, с характерным мягким выговором голос чужака нельзя было спутать.
– Алишер, – поправил гость.
Ильхам выпустил кольцо дыма и как через прицел, сощурясь, взглянул на собеседника. Поскреб щетину на подбородке, отмолчался.
– Он дошел? – В незамысловатом вопросе крылась угроза.
Хозяин пожал плечами и, затянувшись в последний раз, погасил сигарету в забитой окурками пепельнице. Он будто сидел на террасе всю ночь, подумалось гостю, не спал, курил дешевый табак, пил вино прямо из горлышка и, размышляя, говорил сам с собой. Разумеется, ничего такого старый Ильхам не делал. Да не такой уж и старый, решил приезжий. Помстилось в сумерках.
«Просто представь, – сказал вчера Али-бей, неисправимый романтик, которому было душно и неуютно в нашем чрезмерно технологичном веке. Али предпочел бы родиться раньше, много раньше, например, на три с лишним столетия назад, чтобы воевать против запорожских казаков в войске крымского хана. – Существуют и другие идеалы. Или поверь на слово».
Вряд ли эта жирная туша, прагматик до мозга костей, может что-то представить. Он живет настоящим, а мы – прошлым и будущим. Мы ошиблись дверью, но дверь уже заперта на засов, и мы лезем в окна и прыгаем с балконов, а потом упорно бежим вслед уходящему поезду.
Хитрый меняла, ты забираешь в обмен на новую судьбу остаток жизни – мифическую «долю», земную половинку, привязанную к «здесь и сейчас». Не переусердствуй – лопнешь.
И не забывай, никогда не забывай – ты всего лишь слуга, которому платят за переправу.
– Будет гроза. – Толстяк по привычке смотрел мимо.
– И что? – Алишер не спорил, южная погода переменчива.
– Ты же не хочешь ждать до вечера?
– Не хочу.
– После обеда польет. В грозу лучше, чем ночью. Куда тебе? – Ильхам обжег гостя тяжелым взглядом. – Перекоп? Арабатская стрелка? Чонгарская переправа?
Алишер вздрогнул. Чует, всё чует.
– А… нет, вру. Загодя решил? В Таврию? Не понимаю. Пропадешь – что там, что там.
– Не твоя забота.
– Не моя, – стряхивая со стола крошки пепла, рассудил толстяк. Смежил набрякшие веки. – Пойдешь к скалам, левее пляжа. Вернее будет. Да, сколько вас еще? Впервые вижу, чтобы в одном человеке…
– Завтра узнаешь, – сказал Алишер. – Если приду, стало быть, трое.
– Не нравитесь вы мне, – пробурчал Ильхам. – Так не бывает. Поэтому я возьму вдвое против обычного, а со следующего – вчетверо. Иначе упущу свое. Можешь отказаться.
Алишер украдкой покосился на татуировку толстяка, которую тщетно старался разглядеть в полутьме: кисть обвивали змеи. Древний символ, очень древний, не заурядная татуировка – знак. Или отметина. Когда Ильхам шевелил пальцами, змеи слегка двигались, точно переползая с места на место. Алишер с трудом поборол отвращение. Если меняла возьмет двойную плату, срок, отмеренный Алишеру и тому, кто останется за него, укоротится. Сволочь. Мерзкий корыстолюбивый ростовщик.
– Я согласен. – Губы Алишера кривились от презрения.
Толстяк ухмыльнулся.
– Это тебе, – на стол легла трехлинейная винтовка с потертым прикладом.
– Это мне, – жадные пальцы потянулись к вороту рубашки…
Сбылась ли твоя мечта, Али?
Сбудется ли твоя, Алишер?
* * *
Море с грохотом рушилось на скалы. Среди буйства грозы и раздирающих горизонт молний, между небом и землей, отрекаясь от прошлой жизни ради жизни будущей, стоял человек. В завываниях ветра он ловил отзвуки эпохи: топот конной лавы, скрежет клинков, дробь пулемёта и слитный рёв тысяч солдат, идущих в атаку.
Человек рвался в Северную Таврию, где от красноармейской шашки погиб его прадед, оставив на руках у жены годовалого ребенка, в ту далекую осеннюю Таврию начала двадцатого века, когда войска Южного фронта юной социалистической республики окончательно разгромили Врангеля.
Человека звали Алим. По паспорту.
Того, кто метался во сне на кровати в гостиничном номере, – тоже.
Главнокомандующий Русской армией в Крыму барон Врангель, война с красными, предательство поляков, заключивших мир с Советами, касались исключительно Алишера. Алим не бредил иными временами, настойчивый зов прошлого не томил его душу.
Человек на скале крепче сжал «мосинку». Человек на кровати стиснул зубы.
Белые начинают и выигрывают? Пусть так.
Удачи, Алишер.
* * *
Вечером следующего дня Алим собрался с силами и приковылял к дому менялы. Тот дремал за неизменным столиком в окружении пустых бутылок, но, заслышав шаги, очнулся. На приветствие Ильхам не ответил, смотрел хмуро, исподлобья. Нос его, испещренный склеротическими жилками, покраснел и распух. Глаза запали. Прилипшая к губе сигарета потухла, и старик вяло жевал фильтр, не пытаясь затянуться.
Шаркая сандалиями, Алим подошел к креслу и с кряхтением, держась за подлокотники, сел.
