Он шарил по гладкой и почему-то казавшейся на ощупь металлической стене и не находил двери на том месте, где она была всегда. Да что всегда, он ведь ушел из этой квартиры пару часов назад и вернулся не столько потому, что обещал, сколько из-за неожиданно возникшего желания быть здесь, чтобы не пропустить важное, нет, не важное даже, а жизненно необходимое, без чего он потом не сможет ни объяснить происходящее, ни смотреть в глаза коллегам.
— Черт, — пробормотал он и стукнул кулаком по стене, отозвавшейся гулким звуком. По звуку судя, толщина стены была не меньше метра, а то и больше.
— Кто там говорил про фонарик? — крикнул Гущин, и несколько секунд спустя вспыхнул яркий луч. Стена, освещенная белым пучком света, действительно оказалась металлической — будто дюралевое самолетное крыло запечатало вход из прихожей в гостиную.
— Ни фига себе… — зачарованно произнес мужской голос.
— Пропустите, — сказал Гущин и, оттолкнув человека с фонариком, вышел на лестничную площадку. Не став дожидаться лифта, сбежал вниз.
На улице он секунду размышлял, окна квартиры Кронина выходили в переулок. Значит — налево.
Гущин свернул за угол и остановился, задрав голову. Все было так, как он и ожидал, не имея к тому никаких оснований, кроме интуитивного предчувствия. Сплошная стена. Вот окна угловой квартиры — это соседний подъезд. Вот окна следующей квартиры — справа от кронинской. А между ними несколько метров глухой кирпичной кладки, не новой, а скорее наоборот — старинной, начавшей осыпаться, с потеками и выщербинами.
— Не понял! — воскликнул за спиной Гущина все тот же голос — видимо, мужчина с фонариком последовал за ним. — А окна? Окна-то где? Замуровал, что ли?
Гущин отошел в сторону от начавшей собираться толпы (никто не понимал, что происходит, но уже пустили слух о засевших в квартире грабителях, замуровавших себя, чтобы не сдаться властям) и позвонил по мобильнику в оперативную часть. Там его долго не хотели понимать, а потом все-таки согласились прислать бригаду.
Гущин смотрел на грязный прямоугольник, за которым скрывалось нечто, возможно, угрожавшее существованию не только этого дома, не только этого города, но, возможно, всего этого мира. Как сказал Кронин во время их последнего разговора: «С террором-то мы справимся, не проблема. Справимся ли с собой — вот вопрос».
Зазвонил мобильник, который Гущин продолжал сжимать в руке, и он поднес аппарат к уху, ожидая услышать грубый низкий голос майора Зеленцова, дежурившего сегодня в управлении.
— Это Гущин, да? — произнес нервный женский голос, в котором звучали слезы. — Максим Борисович?
— Да, — отозвался Гущин, недоумевая, голос был незнакомым, ему еще никогда не звонила на мобильник женщина, кроме жены, конечно, но Лена не стала бы сообщать кому бы то ни было его номер. — Да, это Гущин, кто говорит?
— Рая, — сглотнув слезы, сказала женщина. — Извините… Раиса Грунская, жена Филиппа… Бывшая. Мы разошлись.
— Да, Раиса… м-м… — протянул Гущин, вспоминая. Только бывшей жены Сокольского ему сейчас недоставало! Откуда, черт возьми, она узнала номер?
— Мне только что звонил Фил, — Раин голос неожиданно обрел силу и загремел так, что Гущину пришлось отодвинуть аппарат от уха. — Он сказал, что уходит. Потому что иначе нельзя. И чтобы я сообщила вам. Я не поняла, почему он не сам… И что значит — «уходим». Куда? Поймите, мы с ним в разводе, но у нас сын… Я не могу без Филиппа, понимаете? Просто не могу. Максим — сложный ребенок…
— Да погодите вы! — взмолился Гущин не в силах ни прервать этот словесный поток, ни выловить из него хоть крупицу смысла. — Когда вы говорили с Филиппом Викторовичем?
— Только что! Три минуты назад! Он никогда не звонил в такое время, у нас ночь, четвертый час…
— Что он сказал? Вы можете повторить точно? Слово в слово?
— Слово в слово? Но я же говорю… Он сказал, что они уходят, потому что…
— Они? Вы уверены, что он сказал «мы уходим», а не «я ухожу»?
— Ну… да. Кажется. Нет, точно. Да. Мы уходим.
— Дальше!
— Дальше — что? А… «Мы уходим, — сказал он, — потому что иначе нельзя. Позвони Гущину Максиму Борисовичу»… Да, кажется, Борисовичу. И номер… Господи, он же не назвал номер, откуда я…
Голос прервался, женщина о чем-то лихорадочно размышляла.
— Что он сказал еще? О ком? Называл другие имена? — торопил Гущин. — Кронин, например? Корзун? Вера?
— Женщина? У него есть женщина? Нет, я понимаю…
— Раиса… м-м… Что еще он сказал?
— Больше ничего. И он не назвал номер. Я сама вспомнила — но ведь я его не знала раньше, честное слово! Да… Слышимость стала совсем плохой, Фил сказал что-то про закон… Какой закон? Он что-то сделал и должен скрываться? Скажите мне, наконец, я должна знать, я ведь его жена, у нас ребенок…
Гущин отключил связь и сунул мобильник в карман. Издалека уже доносились звуки сирены. Это мчались ребята из опергруппы, даже отдаленно не представлявшие, чем им придется заниматься.
А он представляет? Нет, он не представляет тоже. И лучше всего было бы не трогать здесь ничего. Оставить как есть. Замуровать, как в чернобыльском саркофаге. Забыть. И файлы все стереть.
Не получится. Теперь уже не остановить. В каком мире мы будем жить завтра? И — будем ли?
Вой сирены тупой пилой пилил звуковой нерв. Гущин закрыл уши руками и стал ждать, когда сирена смолкнет.
