— Хорошо, кабы так, — возразил Пружина. — Такое сошло бы, если б люди умели хранить тайны.
Но ведь кто-нибудь может и проболтаться. Что тогда?
Дедушка, который сидел, прикрыв глаза, поднял голову и спросил:
— Кто же проболтается в той части города, где никто не знает Густафссона?
— Да мало ли кто, кто-нибудь обязательно найдется, заявит в полицию и все. Такие случаи часто бывают.
— Вот негодяй, он еще угрожает! — Дедушка встал, стукнул палкой по столу и направился к Пружине. — О господи! Будь я годков на двадцать помоложе, ты бы у меня живо вылетел в окно!
Испуганный Пружина тут же пошел на попятную. Что он такого сказал? И вообще старик к этому не имеет никакого отношения.
— Верно, — согласился дедушка. — Месть — дело господа бога. Однако иногда ему приходится помогать.
Он замахнулся палкой. Но около него тут же оказалась Ингрид. Она погладила старика по плечу и снова усадила на стул, хотя он и ворчал, что порка, как баня, многим подлецам помогала отмыться.
Пружина вздохнул было с облегчением, но в тот вечер ему предстояло испить чашу горечи до дна. Густафссон решительно заявил, что всем этим он сыт по горло.
— Уходи и больше сюда не являйся!
— Хороша благодарность за все, что я для тебя сделал! А я-то, ног не жалея, бегал, договаривался с распорядителями, с газетами…
— Хватит с меня газет! Я тебе сказал — убирайся!
— Пожалуйста, я уйду. Но если у тебя будут новые ангажементы, мне положен с них определенный процент.
— Проваливай! И если ты кому-нибудь скажешь обо мне хоть слово, пеняй на себя.
На лестнице Пружина остановился. Сердце у него ныло. "Пропал мой блестящий номер, — думал он. — Мой Снуддас. Пеппи Длинный Чулок. Элвис Пресли. АББА. Все пропало".
Бывает порой у человека чувство, что закончилась та или иная глава его жизни. Но это ложное чувство. Глава не кончается. У нее всегда есть продолжение — после нее остаются рубцы, воспоминания, что-нибудь да остается.
Когда дверь за Пружиной закрылась, Густафссон подумал, что пришел конец самой страшной главе в его жизни. Но он тут же начал мысленно ее перечитывать и спросил, почему Ингрид ничего не сказала ему о статье в газете. Она ответила, что хотела сказать, но…
— Я знаю, — перебил он, — тебе хотелось, чтобы я обжегся по-настоящему. Радуйся, вышло по-твоему. Меня освистали так, что, думаю, и здесь было слышно.
— А Пружина сказал, что публика хотела тебя видеть, — вмешался дедушка.
— Врет он все. Врет как нанятый… Впрочем, он же получал от меня деньги. Трое пьяных парней подошли к нам и сказали, что хотят посмотреть на меня. Их-то он и назвал публикой. Пьяницы, вот она публика! Избави меня бог от такой публики.
— Я вовсе не хотела, чтобы тебе было хуже, — сказала Ингрид. — Но этот Фредрикссон так запутал меня своей болтовней о контракте, что я уже перестала что-либо понимать.
Она стояла у окна и смотрела на улицу. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Какой-то человек направлялся к их подъезду.
— Доктор!
Густафссон побледнел. Вот оно, продолжение все той же главы!
— Что-то он скажет, когда увидит меня?
— Верно, он уже знает обо этом, — заметил дедушка.
— Я открою, — сказала Ингрид. — А вы идите на кухню, я скажу, что ты не можешь его принять.
— Сколько можно водить его за нос! Он хороший человек.
— Ну хотя бы только сегодня. Нам нужно выиграть время.
Густафссон ушел на кухню. Ингрид открыла дверь — доктор не успел даже позвонить.
— Я, кажется, не предупреждал, что приду, — с удивлением сказал доктор. — Густафссон дома?
— Да… нет… то есть… Он не может…
— Не может повидаться со мной? А почему?
— Он болен. — Дедушка поспешил на выручку к Ингрид.
— Тогда ему как раз необходим врач, — сказал доктор.
— Нет, он не настолько болен.
— Мне необходимо его видеть. — Доктор сделал шаг по направлению к спальне, но Ингрид остановила его.
— Ну ладно, смотрите, доктор!
Она распахнула дверь кухни. Яркий свет кухонной лампы падал прямо на смущенно улыбающегося Густафссона.
Взглянув на него, доктор кивнув, будто самому себе, и пробормотал:
— Да, быстро подействовало.
— Вы этого не ожидали? — спросил Густафссон.
— Как сказать. Я обратил внимание на некоторые изменения, когда обследовал вас две недели назад. Кажется, это было в тот день, когда я встретил вас в универмаге. Вы жаловались на бессонницу, и я еще дал вам пузырек с таблетками. Помните? Вы приняли все таблетки?
— Нет. Я принимал по таблетке каждый вечер.
— Прекрасно. Остальные, пожалуйста, верните. Больше они вам не понадобятся,
— Доктор, но почему же краска сошла так быстро? Разве она не должна была держаться весь год?
— В наше время самое главное — человеческий фактор. На всякий случай я дал вам минимальную дозу. Но ошибка в расчете оказалась больше, чем я предполагал.
Он замолчал. Наконец Густафссон мог задать ему вопрос, который мучил его весь вечер:
— Что же теперь будет?
— Неужели нам предстоит еще раз пройти через это? — спросила Ингрид.
— Ни в коем случае, — заверил их доктор.
— Значит, мне придется вернуться в тюрьму?
— И этого тоже не надо бояться. Как только я заметил, что цвет начал бледнеть, я написал в Стокгольм и спросил, что делать в подобном случае. Нужно ли продолжать эксперимент? Признаюсь, мне это далось нелегко, но ничего другого не оставалось.
— Кто действует честно, может ничего не бояться, — высказался дедушка.
— Ну, я-то действовал не совсем честно. Я написал, что должен был предвидеть, что действие вертотона закончится раньше чем через год. И вот их ответ. Они считают самым разумным не давать делу огласки.
— Что это значит?
— Что вам не надо возвращаться в тюрьму. Это вызвало бы только множество толков и пересудов. А кроме того, это означает, что инъекции вертотона больше делать не будут ни вам, ни кому-либо другому.
— Доктор, неужели весь ваш труд летит насмарку?
Доктор Верелиус. криво усмехнулся:
— В этом мире много чего летит насмарку. Поразмыслите об этом на досуге. Мы часто работаем впустую. Напрасно спрашиваем. Напрасно отвечаем. Как часто мы безрезультатно пишем, звоним или ищем кого-нибудь. Сколько срывается планов, не осуществляется надежд, гибнет работ. Вертотон сойдет в могилу без лишнего шума. Но, возможно, когда-нибудь, лет через сто, какой-нибудь исследователь снова откроет его. Если к тому времени сохранятся тюрьмы… Нам остается уладить лишь практическую сторону дела. Послезавтра мне хотелось бы хорошенько вас обследовать.
