— В чем дело? — обрушился на него Костя, которому было очень стыдно перед Галиной Александровной.
— Да я учительницу свою вспоминал, — признался Степа. — Самокопаться вы мне запретили, я и начал ностальгировать.
— И что такого в твоей учительнице? Если сумма измерений, это вообще многим из них свойственно.
— У нее была электронная почта, в адресе которой уместилось полное научное название гиппопотама, — едва не хрюкнул от смеха Степа.
— Так напиши ей, если даже адрес помнишь, чего ностальгировать–то? — предположил Костя.
— Я ее отчество забыл, не поверишь. Не писать же «Уважаемое водоплавающее млекопитающее, отличное от кита!». Да и не знаю я, как у нее сейчас с компьютером, лет–то ей наверно уже за восемьдесят, — посерьезнел он. — Для обычных людей это все еще довольно много.
— Кто–то еще живет обычной, нормальной жизнью — как я от этого отвык! — заметил Костя. — Хотя оно, наверно, правильней, чем у нас. Эй, Степа, — опомнился он, — хватит мне транслировать свои запрещенные грустные мысли!
— Нет уж! — засмеялся Степа. — Меня хотят лишить права видеть в мире что–нибудь, кроме радостей, пусть хотя бы все остальные мыслят здраво.
— Сам–то веришь в то, что сказал?
Степа странно поглядел на друга:
— Тебя не подменили часом? Ну когда это я на твоей памяти говорил то, во что верил?
— Когда физику мне объяснял! — выкрутился Костя.
Часть 14. Много лет спустя
Пролетели субъективные года. Плодородная почва утопии, как положено по всем законам мироздания, прибавила положенные сантиметры. Сотворение нового мира поросло быльем, покрылось пылью лет, подернулось дымкой и если не превратилось еще в красивую легенду, то встало на один уровень с войнами и битвами хотя бы даже пятисотлетней давности, которые, конечно, являются неоспоримой действительностью, но в их реальность поверить уже почти невозможно.
Живы еще были и те, кто создавал мир, и те, кто только заселял его, но почти все они ушли в тень. «Светились» по очереди новые и новые дети, дети детей и правнуки правнуков. Остальные жили, как могли, навещали родственников, путешествовали по мирам, временам и измерениям, стремились к абсолютной мудрости или создавали труды своей жизни. Кто–то предпочитал уходить насовсем. Наверно, можно было за ними проследить и выведать мировую тайну, но тогда уж нужно было организовывать наблюдение за людьми старой Земли, причем лучше за несколькими, а это вызывало что угодно, кроме воодушевления.
Основатели, Великая Семерка, еще жили. Они остались в истории и были страшно знамениты — значение «собственного прошлого» понимают не все, а вот шанс постичь устройство мира мало кто бы упустил. К ним иногда ходят толпы желающих узнать ту или иную вселенскую истину, смысл жизни или панацею от всех бед. Панацеи раздает Степа, а вот к вопросам смысла жизни или воспоминаниям его не подпускают: нечего разочаровывать молодые поколения своими мрачными мыслями.
— Я превратился в распроклятый живой памятник! — жалуется он иногда.
— Мы тоже, — утешает его Женя. — Давай составим скульптурную группу «Двое на турнике», а молодежь будет ломать голову, как скульпторы все это закрепили на таких странных точках опоры.
— Трое, — поправляет Костя. — И не на турнике, а на Альфа–мульти–фракталоиде имени Евгения Как–тебя–по-фамилии!
— Чего?! — давится Женя.
— Легенды надо читать, — качает головой «младший». — Забавные штуки люди пишут. Вопрос только, сами ли они путешествовали в начало времен или просто передирают. Очень рекомендую.
— Ну, пойдемте разрушать грозную симметрию фракталоидов своими неравномерно накачанными телами. А с теми, кто это дело пишет, надо провести воспитательную беседу.
— Зачем? Свобода слова же!
— Как я свой словарный запас пополнять буду, ты подумал? И потом, хорошие начинания нуждаются в поощрении моей царственной сущности.
Те поколения, которые вышли на свет к тому времени, о котором ведется речь, совсем не были похожи ни на нас, ни на промежуточное поколение двухтысячных годов. Они вообще не были похожи ни на что, кроме старых легенд. И сложно сказать, они ли в них играли, слишком полно вживаясь в образ, организовал ли кто такой эксперимент или же невероятная случайность решила снова проиллюстрировать знаменитую цитату про «друга Горацио».
Эти дети — возрастом от шести до тридцати лет, впрочем, иногда без какой–либо заметной разницы — были полной противоположностью нашей длящейся несколько веков череде потерянных поколений и попыток возврата к разнообразным истокам. Они говорили друг с другом настолько цветисто и витиевато, что покраснели бы и дворяне девятнадцатого века, и персонажи героических саг, и карикатурные поэтические натуры. Они вели поединки, плели интриги, захватывали чужие земли не хуже древних правителей, не проливая ни капли крови. Они искали возврата к искусству забытых веков — семнадцатый век забыт достаточно — с его невероятной многослойностью и таинственными смыслами. Они слушали смутный рок с претензией на язычество и отзвук давних времен, созданный непонятыми (и, возможно, желающими таковыми остаться) мастерами на хорошо знакомом вам рубеже тысячелетий. Они могли потратить субъективный год, чтобы добавить в ноосферу новые слои, новые способы восприятия, создать в ней или даже вне ее что–нибудь настолько прекрасное и настолько бесполезное, что более точные и практические умы — те боги от науки, которые воспринимали полет как средство перемещения, а новый мир как объект для исследования — могли только часами удивляться, пытаясь постичь если не смысл, то задумку.
Эти дети никак не отвечали себе на вопрос, что они думают о «взрослых», об остальном мире, и как с ними уживаются. Они создали себе свою географию, замкнутую на себя и выводящую в остальной мир только то, что там приняли бы: шедевры, научные достижения, истории. Они правили миром и играли в него, но чему служила эта игра, никто не мог перечислить до конца.
За ними наблюдали. Ловили их «обновления» в ноосфере. Ждали новых следов их творчества и отчетов о похождениях самых отъявленных авантюристов, пробовали влиться в их мир на месяц или два, смотрели, как на экзотику. Создатели мира делали все то же самое, не пытаясь, впрочем, стать своими в этой отдельной вселенной во вселенной. Слишком они были… не старыми, но много прожившими, грустными, не верящими в идеал, который сами и создали.
