— Ее зовут Бобби, Джеки, Бой, Лигль-бой, Жучка, Трезорка, Полкашка, Шарик… и еще тысяча имен, — вяло отвечал гигант, вешая на себя четыре карабина, три ножа и два револьвера, но не расставаясь ни с палицей, ни с бумерангом. — Надо смотреть собаке в глаза, — продолжал он апатично, — и называть ее любым именем, воображая себе, что разговариваешь с горячо любимым единственным сыном. Собака поймет.
— Ладно, — сказал пионер, — а зачем ты наврал чернокожим, что брумлеевская долина снова принадлежит племени Урабунна?
Гигант вызывающе свистнул и ничего не отвечал.
Дальнейшие расспросы Петька прекратил из-за крутого подъема, заставившего беречь дыхание.
Ни направо, ни налево они не пошли: видимо, гигант сильно интересовался альпийским спортом. Спустя полчаса после головоломного восхождения у пионера полезли глаза на лоб, и он ожидал неминуемого солнечного удара. Во время передышки, завоеванной им после долгого словесного боя, взглянув на пройденный путь, он увидал внизу, далеко налево, медленно ползущую букашку-автомобиль. Бамбар-биу проследил его взгляд. «Сейчас грохнется», — сказал. И верно, букашка вдруг исчезла, потом до слуха туристов донесся заглушенный расстоянием протяжный гуд.
Приведя сердце в состояние 80-и ударов в минуту, Петька обрел силы для разумного протеста:
— Меня, — сказал он, — хватит удар, или сердце лопнет, если я стану брать эту чертову гору…
Перед ними вскинулась, оборвав собой каменистое плато, обширная круча из бурого песчаника. Песчаник, источенный водой и ветрами, рушился под ногами, как сахар-рафинад в стакане чая. Брать рассыпчатую кручу приступом, когда неуимчивое солнце, потерявшее совесть, беленилось, пропекая насквозь, представлялось занятием в высшей степени потогонным.
Учтя это, а также упорство своего юного друга, Бамбар-биу поступил самоотверженно. Ведь увешанный оружием, стеснявшим его движения, он взвалил пионера на плечи и, действуя одной правой рукой и ногами (левая рука придерживала ерзавшие карабины), сжав челюсти, полез на кручу.
Несколько раз он срывался и на животе сползал вниз к исходному пункту. Пристыженный Петька начинал тогда копошиться: «Пусти, я слезу, я сам…», но в ответ получал протестующий рык сквозь стиснутые зубы. Однажды песчаниковая глыба, за которую ухватился Бамбар, двинулась им навстречу. Петька увидел зеленые глаза смерти с фиолетовыми разводами и уже считал себя сопричисленным к лику добрых ирун-тариниев. Но гигант прыгнул вбок, не глядя куда, и, на лету выхватив из-за пояса два ножа, обеими руками всадил их в рыхлый песчаник. Упал он на живот и на грудь, прищемив Петькины руки. Глыба пронеслась мимо, оглушив их песчаным вихрем…
— Вытри мне лицо, — попросил Бамбар-биу, напряженный, как согнутая сталь, потому что пришпиливался к горе по крутому откосу. Вытирая ему лицо галстуком, Петька отметил, что лицо это мокро, а глазные впадины запорошены песком: единственный раз за все путешествие прошиб «ветрогона» пот.
Дальше он действовал ножами и страшными бицепсами тяжелых рук. Карабины пришлось бросить, но когда с кручей было покончено и Петька почувствовал под ногами надежную горизонтальную плоскость, Бамбар-биу спустился вниз один и притащил их. У него была разодрана в кровь кожа груди и воспалены глаза от песка. У пионера ныли ссаженные локти.
Словно в издевку над измученными туристами, горы, отдохнув на узкой терраске, снова взбросились круто и не мягким песчаником, а уплотненным известняком, насупистым и ломким.
— Я не по… — начал Петька, когда они соприкоснулись с новым препятствием.
— …лезу…. — кончил Петькину фразу неистомчивый Бамбар, прыгая с уступа на уступ вверх, как по ступенькам, и протягивая пионеру руку, удлиненную карабином. Петька повис на карабине, и гигант шутя выжал, его, как выжимают атлеты-чемпионы двухпудовую гирю. Такое упражнение он проделал трижды, а затем камень развергся темным узким лазом, из которого веяло влажью и живительной прохладой.
— Вход в Тартарары, — поведал Бамбар-биу, — ты опять скажешь не по…
— …лезем! — энергично закончил Петька, ныряя в лазейку первым.
Он смело двинулся вперед по ровному, как асфальтом залитому днищу канала, то ощущая руками тесно надвинувшиеся гладкие стенки и потолок, то улавливая зрением близкие отсветы с них. Спаленная кожа его отдыхала, соприкасаясь с мягкой прохладой встречного ветерка; иссохшие мышцы, казалось, бухли, упиваясь влагой атмосферы. Но после десятка шагов тьма ослепила его и разрушила настроение благополучия, он обернулся назад, чтобы подождать друга.
Там, где Петька прошел, слегка наклоняясь, гигант сгибался под прямым углом или полз одногорбым верблюдом, руками касаясь пола. Внезапно уткнувшись головой в Петькин живот, он пробурчал назидание.
— Путь в Тартарары легок для малышей и тяжел для нас, верстообразных. Ты чего стал?
— Желаю идти сзади тебя, — заявил пионер, — мои европейские глазенки ни гвоздя по обыкновению не видят.
— Бу-бу-бу, — отозвался гигант, проползая вперед, — ты думаешь, мои австралийские что-нибудь видят здесь?
Понемногу ход становился шире и выше; под ногами возникали шероховатости и неровности, претворявшиеся постепенно в остроконечные конусы, хрупкие и звонкие, как стекло. Стены отошли, потолок более не давил, и Бамбар-биу шел свободно, не нагибаясь. Чтобы не потеряться здесь, пионер должен был привязать себя к нему шкуркой черной ехидны.
— Излишняя предосторожность, Петух, — сказал гигант, не оказывая, впрочем, сопротивления. Через несколько минут он освободился от Петькиной привязки.
Он отошел шага на три в сторону. Над головами вдруг родился звук — будто дернули ржавую проволоку, ведущую к звонку. Звук, скрипя и стеная, уходил выше и выше, таял и таял, пропадая в глубине черной неведомости, и появился снова, преображенный в глухое дребезжащее «дзинг-дзинг-дзинг» где-то в зазвездной, казалось, выси.
— Иди сюда, пионер, — пригласил голос из близкой тьмы.
Растопырив руки, Петька побрел споткливо и вскоре наткнулся на своего друга, тоже вытянувшего руки. Последний безмолвно задрал ему голову кверху, и по этому направлению Петька стал смотреть.
Во тьме, на далеком-далеком своде, вспыхнул дневной свет; свет брезжил из круглой продолбины. Приглядевшись к нему, Петька различил, что продолбина была длинной, как колодец, трубой, вверху оканчивающейся пятнышком голубого неба.
— Теперь отойди, пионер, и закрой глаза.
Петька послушно отошел, но глаз не закрыл — из любознательности, в чем и раскаялся немедленно. Желтый солнечный луч, острый как нашатырный спирт, расклинив мрак от свода до пола, ударил ему в глаза и чуть не ослепил. Пионеру почудилось, что произошло землетрясение, что сотряслась вселенная и солнце сорвалось с неба и разбилось в куски и два искрометных осколка заскочили ему в зрачки…
