Полусонная, в холодном троллейбусе, дотрюхавшем до проспекта Космонавтов, обнаружила я, что адреса новосела со мной нет, вышла, не доезжая до кольца, озиралась в полурассвете безлюдного незнакомого района. Рыжая жесткая трава стояла в инее, я пошла по ней через поле-пустырь туда, где, по моему представлению, маячили вдали задние фасады вторых дворов Московского. На пути стояла заброшенная, безжизненная, обнесенная бетонным забором электростанция с сюрреалистическими переплетениями проводов, изоляторами, лесом столбов и ажурных стоек электропередач, с доминантой-домом, узким, высоким, темным. В окне третьего этажа замелькал изумрудно-зеленый визионерский огонек, словно кто-то сигналил с болот баскервилльской собаки. Я загляделась было на огонек. Меня отвлекли хрупающие по заиндевелой траве шаги.
Ко мне подходил, видимо, шедший с Космонавтов моим маршрутом человек с ружьем.
– Вы сторож? – спросила я.
– Почему сторож?
– Ну… вооруженная охрана… ВОХР…
– Что тут охранять? Электростанция заброшенная. Ружье мне только что подарили.
– Зачем?
– Людям оно по наследству досталось, они боятся со страху кого-нибудь подстрелить невзначай, а я охотник, турист. Что вы так на меня смотрите?
– Вы на Сорок первого похожи, на Говоруху-Отрока, белого офицера из рассказа Лавренева.
– Да, мне говорили. Я, знаете ли, в армии служил на Камчатке после института. Сапоги дареные, тонкие, легкие, фуражку заломил; послали в соседнюю военную часть с поручением, так там, меня увидевши, человек из штаба аж вскочил, затрясся, побагровел; я, говорит, вот точно таких в восемнадцатом году в расход пускал. На самом деле и дед мой, и прадед, и прапрадед в дореволюционные времена были царские офицеры, и не просто офицеры – адмиралы.
– О! да вот же вы на кого еще похожи – на памятник Нахимову!
– Нахимов нам был родственник, – отвечал человек с ружьем.
– Вы тут живете неподалеку?
Он кивнул.
– Скажите, что за огонек зеленый баскервилльский в доме на электростанции в окошке мелькает?
– Огонек и вправду видим время от времени. Чаще всего – не к добру. Шутка. Не знаю. Не иначе как нечистая сила на сходки собирается. Цвет гнилушечный, фосфоресцирующий, подходящий. Может, у них тут свой путевой дворец.
– К настоящему путевому дворцу с ЛИАПом я правильно иду?
– Азимут верный. Вам вон туда.
– Какой у вас интересный рюкзак. А что в рюкзаке? Вы в турпоход или из турпохода?
– Рюкзак абалаковский, в нем жаканы на лося к ружьишку в придачу, какой турпоход, жена ждет, на работу опаздывает, дочка приболела, я отгул взял.
– Рюкзак абалаковский? Слышали об Абалакове? Что вы о нем знаете?
– Кто же про него не слышал? Великий альпинист. Утонул в ванне. Такой парадокс. В горах в сложнейших ситуациях выживал.
– Разве можно утонуть в ванне вдвоем ночью в чужой коммуналке?
Он остановился.
– Вот как? Стало быть, произошла одна из наших местных исторических историй, так сказать. Вы, милая девушка, меньше говорите, что в голову взбредет, незнакомым людям.
Рассветало, заиндевелая белая трава хрупала под ногами, брякали алые трамваи на трамвайном кольце. На ступенях ажурной церкви сидел Косоуров в лыжном костюме и в лыжной шапочке.
– Что вы здесь делаете?! – я улыбалась ему, рот до ушей, хоть завязочки пришей.
– Думаю, – ответствовал он.
Дом Косоурова нашелся в ближайшем околотке, скромненько стоял, курьих ножек не выказывал, хотя отъехал от прежнего места своего на квартал. Улица теперь называлась Алтайской, могла бы называться Памирской или Альпийской, ждала, когда в следующем хронотопе упрется в нее переулок Дыхтау или ответвится от нее тупик Коммунизма.
– Вы приехали? Вы ведь были на севере? На Новой Земле или на Северной? Вы не встречались, случайно, со Студенниковым?
– Сколько вопросов сразу! Нет, Студенникова не видал, север большой.
– Отпустите меня отсюда! Пожалуйста! Еще раз. В последний раз. Дом ваш переместился. Все съехало. Это плохая ветка. Я тут добра не жду.
– Через два-три месяца, Инна.
– Два месяца? В таком режиме? Прямо срок тюремный.
– Что вы знаете о тюремных сроках? – произнес он сурово. – И явились вы сюда сами. По моему и своему легкомыслию.
Что правда, то правда.
Но и легкомыслие подводило меня, я не узнавала и его. Я пыталась, как прежде, петь свои фамильно-фамильярные песенки, прыгая через ступеньки на чужих лестницах, но получалось плохо, песенки стали коротки и печальны.
Ленгауэр, Спицнадель,
Иссерлис, Псахис, Брейтер,
Блок, Унтерберген, Гибель,
Претро, Вакс, Гассельблат…
Тут на последней ступеньке аккуратного основательного марша “Архитектурного излишества” я оступилась, подвернула ногу, вскрикнула, уселась на площадку и разревелась.
Одна из массивных дверей открылась, вышел торговец кошками.
– О! – вскричал он. – Какие люди! Кого я вижу! Не по мне ли плачешь, рыжая?
– Я ногу подвернула.
– Мигом вылечу, у меня снадобье для олимпийской сборной в аптечке к случаю. И коньяк отменный для наркозу. Прямо судьба.
– Хромая судьба, – уточнила я.
– А вот эта книжка еще не написана.
– Не знаю такой книжки.
– Что ты вообще знаешь, дитя природы?
Он растирал мне лодыжку пахучей жидкостью из йодно-рыжей пузатой бутыленции, было больно.
– Что это ты спивала на лестнице?
– Песенку из фамилий.
– Песенки из трехбуквенных фамилий у тебя, часом, нет?
Гай, Май, Мюр,
Фет, Мей, Тур,
Чен, Жук, Жур,
Шек, Шер, Шор,
Ким, Цой, Гор,
Бек, Бен, Рак,
Щур, Зон, Зак.
– Ну, ты даешь. Как можно такое запомнить?
– Я каждый раз по-разному пою.
Квартира чем-то напоминала обиталище Мумификатора, только без его экзотики. Лиловые обои под шелк, ковры, горка с хрусталем, немыслимой красотищи люстры хрустальныя, то ли немецкие, то ли чешские.
– Это твоя квартира?
– Нет, моих родителей. Но я, само собой, тут живу.
– А где родители?
Я думала – он скажет: в Карловых Варах или на Сълнчен Бряг подались.
– Я их зафигачил в 1952-й, им там комфортнее.
– У тебя разве есть машина времени?
– Я сам теперь машина времени.
Он ждал просьбы или вопроса. Я разглядывала – явно увеличенное, вставленное в золотую рамку – фото физкультурниц в белом: парад, Красная площадь, 30-е годы, а ну-ка, девушки, а ну, красавицы, шире шаг.
– Какие телки!
– Третья во втором ряду – моя мать.
– Извини, я не знала.
