— Прошу, не смейтесь! — шутливо сердился Шайнер. — Я еще что-нибудь придумаю и нарисую вам столько акварелей, что и рады не будете!
Песни, смех, шутки, задушевные разговоры о Земле… Все стремились как можно ближе познакомиться друг с другом. Путешествие длинное и далекое, и потому теснее нужно объединить коллектив, крепче должна быть дружба.
— Мне кажется, Ватсон словно избегает нас… — заметила как-то Алена. — За все время полета я только один раз видела его здесь.
— Действительно, вы правы, Алена, — согласился Навратил. — Теперь я припоминаю, что он не приходит в клуб. Когда я хотел поговорить с ним в свободное время, то всегда находил его или в кабинете, или в обсерватории, где он молча наблюдал за работой другой смены.
— Может, он неисправимый отшельник? — предположила Алена.
— Дело не в этом, — возразил Северсон. — Кто был большим отшельником, чем я когда-то? Особенно после пробуждения. А теперь одиночество, наверное, свело бы меня с ума. Разве может существовать на свете человек, который в этой бесконечной ночи не затосковал бы по людскому обществу?.. Как подумаю, что вот сейчас я бы летел здесь совсем один, то даже вздрагиваю от ужаса.
— Ваша правда, Лейф! — задумчиво сказал Навратил. — Почему же тогда он нас избегает?.. Возможно, не может забыть наши былые споры? Или не доверяет нам?
— Возможно, опасается, что мы не доверяем ему! — резко сказал Северсон.
Навратил удивленно посмотрел на него:
— Вы так думаете? Как ему вообще может прийти в голову нечто подобное? Но если так… Нет, я поговорю с ним и прямо спрошу, почему он нас избегает.
Через двадцать четыре часа Навратил пришел в клуб в глубокой задумчивости.
— Не знаю, что и сказать, — медленно произнес он. — Представьте себе, как и обещал, я навестил Ватсона, но прежде чем я успел заговорить, он встретил меня словами: «Знаю, зачем вы ко мне пришли. Хотите спросить, почему я не хожу развлекаться в клуб? Правда?» Представляете, как он меня удивил. Тогда я говорю: «Да, я не понимаю вашей любви к одиночеству. Одна наша моравская пословица гласит: “Где труба, там и печь, где люди, там и веселье, и разговоры”. На английском языке, правда, не рифмуется, но это все-таки остается правдой. Когда-то у нас в селе любили поболтать возле печи, особенно зимой. Хозяйки во время беседы пряли или драли перья. Каждый вечер собирались старые и молодые, и поверьте, в тяжелые времена им становилось веселее. Одиночество, дорогой Ватсон, вредит…» Говорю ему всевозможные слова, пытаюсь воздействовать на чувства, взываю к логике, но он только покачивает головой, улыбается и молчит. «Не бойтесь, я вовсе не думаю, что после наших споров вы мне не доверяете!» — произносит он вдруг. «Тысяча туманностей! — говорю я себе. — Этот человек не то ясновидящий, не то читает наши мысли!..» — «Что вы!» — отвечаю я, а сам все еще удивляюсь. А он дает мне понять, что не хочет дальше разговаривать на эту тему. «Не сердитесь, но я пока не могу вам сказать, почему не хожу в клуб!» — сказал он мне на прощание… Теперь придется поломать себе голову над тем, что он там задумал…
— Чудак! — сочувственно улыбнулась Алена. — Видимо, у него слишком болезненное самолюбие.
Рассказ Навратила произвел на Северсона очень сильное впечатление. Он сразу же вспомнил загадочное письмо и свой разговор с праплемянником.
«По-видимому, Дитриксон общается именно с Ватсоном!.. Может, они уже замыслили нечто преступное?»
Подозрение быстро росло и крепло: да, Олаф, бесспорно, утаил правду. Один он вряд ли мог бы причинить экспедиции много вреда, но два преступника уже представляют серьезную угрозу. Молчать — значит стать их сообщником; выдать Ватсона — означало выдать и своего родственника…
Северсон ворочался с боку на бок на кровати, голова у него раскалывалась.
«Выдам! — решил он после тяжелой душевной борьбы… — Но как я докажу, что они — преступники? — подумал он вдруг. — Записку Дитриксон уничтожил, других вещественных доказательств нет. Оба будут отпираться и скажут, что я сошел с ума. Наконец, ученые скорее поверят своим коллегам, чем незнакомому гостю из прошлого…»
«Алена… Алена — мое единственное спасение… Она, конечно, поверит мне… Но нельзя рассказать и ей; ее не порадует то, что я так долго молчал, так долго скрывал от нее…»
Всю ночь Северсон так и не сомкнул глаз, но ничего путного придумать не смог. На рассвете он решил отложить решение проблемы на вечер; вечером — на другой день;
затем — на следующую неделю… И так проходили месяц за месяцем.
А тем временем жизнь в крохотном одиноком мирке в межзвездном пространстве текла спокойно, без серьезных происшествий. С Земли приходили известия о новых успехах человечества в борьбе с природой, а с планеты Икс — непонятные программы с «визгливой» музыкой. Она казалась все время одинаковой, только слышимость постепенно улучшалась.
Северсон еще некоторое время упрекал себя за трусость и нерешительность, но его нечистая совесть уже медленно засыпала. Но однажды произошло событие, которое вновь пробудило его тревогу.
— Вы хоть понимаете, Лейф, что уже скоро год, как мы летим во Вселенной? — спросила его как-то Алена.
— Время только для бездельников тянется медленно, а мы не можем пожаловаться на недостаток работы! — засмеялся он в ответ. — Сколько хлопот доставляет нам одна только кухня! Робинзону было легче: убил какое-нибудь животное, поджарил, и готово. Моя мама готовила блюда по кулинарной книге, где было написано: «Возьми три яйца, полкилограмма муки и сто граммов сахара…» Она, наверное, за голову схватилась бы, если бы прочитала наши «поварские рецепты»: «Взять атомы углерода, добавить к ним столько-то электронов и нагревать под давлением в три тысячи атмосфер». А ведь все очень просто!
— И прибавьте еще, что в нашей столовой в мире невесомости каждый сначала должен научиться есть! — засмеялась Алена. — Вспомните, как вы кривились, когда вам впервые предложили пить чай из бутылки через соску…
Девушка вдруг насторожилась: у входа в лабораторию послышался странный шорох. Она сделала шаг, чтобы посмотреть, что там творится, когда дверь вдруг резко распахнулась.
В комнату вплыл Дитриксон. Его глаза лихорадочно горели, взъерошенные волосы топорщились вокруг головы. Дрожащими руками он придерживался за косяк и невидящим взглядом тупо смотрел в лабораторию.
— Доктор Свозилова, спасите меня! — прошептал он наконец.
Когда Северсон и Алена бросились к нему, Дитриксон уже был без сознания. Голова у него горела.
