— Не смотри, — отсоветовал "Недреманное око". — Хорошо спрятано. Они сейчас твой коронка на зуб видно. А ты — ничего. Только это — тс-с-с, приложил он палец к губам. — Никому. Как между деловой партнер. Да?
Этот смуглявый бес гордился! Гордился гнилыми досками в тине морской, родовыми заслугами и даже японским самострелом, прилаженным среди камней. Гордился, шкура продажная! И братец его ученый, готовый за гроши чуть ли не на воздух поднять гигантскую махину, с таким трудом сооруженную на задворках географии, — он тоже гордился!
Впрямь забурел я на конном заводе — оторопь берет при виде разносторонности своих собратий.
И вот им, таким, с битюжьего соизволения в лапы мой снуленький? Да им пистоны к детскому пугачу продавать нельзя: вмиг соорудят бомбарду, чтобы после трупы обирать!
На резиновой лодке мы добрались до места, где, по уверениям "Недреманного ока", лежал на дне затонувший корабль. В воду сунули обзорную камеру, но я ничего не мог разглядеть сквозь такую толщу. Нырять на глубину — для меня безумие. Анхель-хранитель тоже не изъявил желания лезть в пучину. Братья-разбойнички полопотали, и "Недреманное око" ткнул пальцем в сторону моториста. Тот белозубо улыбнулся, напялил сбрую и пал за борт. Минут через пять он вынырнул, подняв над головой сжатый кулак. Братья подхватили его, помогли перевалиться в лодку и снять снаряжение. Некоторое время парень сидел, бессмысленно таращась и слизывая языком кровавые потеки из носу. Потом шумно вздохнул, опять заулыбался и подал мне на разжатой ладони серый ноздреватый камушек. Брат-подрядчик перехватил камушек, поскреб ногтем, сполоснул за бортом и вручил мне серебряную монету.
— Вот. Видите? Все правда.
Я вынул из бумажника десятку и протянул парню. Тот сжался и робко глянул на брата-око. «Око» благосклонно кивнул, и моторист, просияв, сунул бумажку под ветошь, на которой сидел.
— Не положено, — укоризненно сказал «око». — Иностранная валюта. Очень щедро. Сейчас разрешаю. Больше никому не давать. Тюрьма.
— Как сувенир, — сказал я.
— Сувенир! — захохотал «око». — Сувенир! Полгода заработок. Сувенир!
Пока шли приготовления к пиру, я сидел на камне, опустив ноги в воду. Вечерело. Бледное небо, густая синева моря, багрово-бурые библейские утесы.
Анхель помалкивал шагах в десяти сзади, а во мне поднималось что-то неизъяснимое. Словно вот сейчас я встану и начну прорицать, сам не понимая рвущихся наружу звуков, корчась и захлебываясь от невозможности исполнить волю, наказующую мне. И вдруг нечаянно произнесу странное слово — и небо разверзнется, хлынет палящий бесцветный свет, утесы распадутся, а море встанет стеной. Меня сшибет, заткнет дыхание, но я еще успею догадаться, что это гром.
Я разом видел и этот крах, и безмятежность, и влачащуюся во мраке «звезду», и мой рисунок ее потрохов, и Апострофа на круге, и Мазеппа за полированным столом, и тысячу других предметов и событий. Словно у меня было не одно зрение, а семь, словно я мог заодно существовать в семи мирах, в одних буйствуя, в других подвергаясь буйству, в третьих растворяясь в упоительном немыслим.
Вдруг наложились друг на друга мой эскизик прежних лет и чертеж брата-подрядчика, и…
Чепуха жуткая. Жуткая чепуха.
Ересь.
Недобертоше сказать — его перекосит. Не скажу. Пусть трудится спокойно. И долго.
А сказать-то хочется.
Серебряную монетку прячу подальше.
Глянешь на нее — оживает в душе отзвук. Все бы разнес, заорал бы… И скоренько топишь взгляд в здешнем сытом барахле, чтоб завязло, заглохло, тихой ряской затянулось.
Будто я и впрямь игрушка в чьих-то звонких пальчиках.
Выложил я подрядчиковы бумаженции Недобертольду на стол, пошуршал он ими — отшвырнул.
— Шарлатанство, — говорит. — Я так и думал. Направление надо закрывать. Выражаясь вашим языком, завязывать.
Я и глазом не моргнул, хотя это не мой язык — битюжий.
— Это все шарлатанство, — говорю. — Меня, во всяком случае, учили, что процесс радиоактивного распада нашему воздействию не поддается.
— Я не собираюсь воздействовать — я собираюсь инициировать. Это совсем другое дело.
— Много на себя берете, доктор.
— Ваши мнения по каким бы то ни было поводам меня совершенно не интересуют.
— Отчего же так, доктор? — говорю. — На вашем месте я помнил бы, кто именно открыл снулый уран.
— Вы его не открыли. Вы его хапнули. Открытие есть результат труда. А вам просто повезло.
— Важен результат.
— У меня нет ни времени, ни желания беседовать с вами на эти темы.
— А у меня есть. Предпочитаю полную ясность в отношениях, уж такая у меня выучка.
— Люди клали жизнь на труды, чтобы выбрать из абракадабры буковки на одно-единственное осмысленное слово. Одно-единственное! И вдруг является обезьяна, машет хвостом, и складывается целая фраза. Это бессмысленное оскорбление моего способа жизни. Единственного способа, который нам дан и гарантирует доброкачественный результат.
— Какого способа?
— Трудиться и еще раз трудиться, чтобы получить ответ от природы.
— Ах, вот оно что! Но меня же можно наложить на милый вам процесс познания вполне удовлетворительным образом. Просто в моей голове нечаянно скрестились линии действия многих, на ваш взгляд, достойнейших людей. Они трудились не зря, а я как личность здесь ни при чем, я лишь случайная точка.
— Так и ведите себя соответственно.
— Я и вел. Я не просил, чтобы меня вытаскивали с конного завода. Ну же, доктор! Вы же поклонник логики. Рассуждайте. Будьте последовательны.
— К сожалению, есть вещи сильнее логики. Я вынужден это признать. Меня тошнит от этого признания. Но раз уж я признал, с какой стати мне сдерживаться при виде вас?
— Зависть, доктор?
— Нет. Омерзение.
— Зря. Ведь я жестоко заплатил за свое открытие. Не меньшую цену, чем ваши трудяги. Я всеми надеждами, всеми планами, всем здоровьем заплатил. Разве не так?
— Не так. Что бы вы ни сделали, что бы ни сказали, все это будет не так. По определению.
— Эмоции.
— Да. Уж извините, весь мой разум уходит на другое.
— На задачку, которую подкинули нам "братья по разуму"?
— Вот-вот, начинается! О чем я могу говорить с человеком, набитым трухой сказочек для черни?
— Раз уж мы с вами оказались в одной лодке, не лучше ли выработать статус терпимости?
— Это верно. Мое требование одно: не путайтесь в мои дела.
— Неосуществимо. Ведь меня посадили в лодку именно для того, чтобы я в них путался. Разве не так?
— Что за чушь! Ну и самомненьице у вас! Да вы не способны на это хотя бы по недостатку знаний.
