Четверть века назад Браницкому довелось побывать у художника-абстракциониста. Абстрактная живопись пользовалась тогда скандальной известностью ("Ну как же, премию на выставке, разумеется зарубежной, получил шедевр, созданный ослом, к хвосту которого привязали кисть!").
Абстракционист ничем не напоминал осла, это был симпатичный человек с искусствоведческим образованием. Работал он научным сотрудником в картинной галерее.
Браницкий заканчивал докторскую, бациллы созерцательной мудрости еще не проникли в его жаждущий деятельности организм. Обо всем на свете он судил с бескомпромиссностью классической физики: черное есть черное, а белое - белое, и никак иначе. К абстракционисту он шел с предубеждением, и, почувствовав это, тот начал показ с портретов, выполненных в реалистической манере. Портреты свидетельствовали о мастерстве и таланте.
- Но это не мое амплуа, - сказал художник.
Они перешли к акварелям. Их было много. Линии извивались, краски буйствовали. Картины притягивали фантастичностью, нарочитой изощренностью замысла. Браницкий вспомнил застрявшие в памяти стихи Василия Каменского:
Чаятся чайки.
Воронятся вороны.
Солнится солнце,
Заятся зайки.
По воде на солнцепути
Веселится душа,
И разгульнодень
Деннится невтерпеж.
- Как называется вот эта... картина?
- А какое название дали бы вы?
- Ну... "Восход Солнца на Венере", - в шутку сказал Браницкий.
- Так оно и есть, - кивнул художник.
- Вы это серьезно?
- Разумеется, кто-то другой даст картине свое название, скажем "Кипящие страсти" или "Туман над Ориноко". Ну и что? Когда вы слушаете симфонию, то вкладываете в нее свое "я" и музыка звучит для вас иначе, чем для вашего соседа и для самого композитора. У вас свои ассоциации, свой строй мыслей, словом, свой неповторимый ум. Абстракция дает ему пищу для творчества...
- А как же с объективным отображением реальности?
- Воспользуйтесь фотоаппаратом, не доверяйте глазам. Классический пример: когда Ренуар показал одну из своих картин Сислею, тот воскликнул: "Ты с ума сошел! Что за мысль писать деревья синими, а землю лиловой?" Но Ренуар изобразил их такими, какими видел, - в кажущемся цвете, изменившемся от игры световых лучей. Кстати, сегодня это уже никого не шокирует.
- Какое может быть сравнение: импрессионизм и абстракционизм?
Художник усмехнулся.
- Вот ведь как бывает! В семидесятых годах девятнадцатого века умные люди высмеивали "мазил-импрессионистов, которые и сами не способны отличить, где верх, а где низ полотен, малюемых ими на глазах у публики". А в шестидесятых годах двадцатого не менее умные люди восторженно восхваляют импрессионистов и высмеивают "мазил-абстракционистов"!
Много лет спустя Браницкий вспомнил эти слова, стоя перед фреской во всю огромную стену в здании ЮНЕСКО. Изображенная на ней фигура человека нет, скорее глиняного гиганта, словно вылепленного неведомым богом, плоская, намалеванная наспех грубой кистью, вызвала в нем чувство удушья. И эту вещь сотворил великий Пабло Пикассо, причисленный еще при жизни к сонму гениев!
"А король-то голый!" - подумал Браницкий. И сам ужаснулся этой мысли. Произнеси ее вслух, и сочтут тебя, голубчика, невеждой, невосприимчивым к прекрасному!
Однажды ему так и сказали: "Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!"
Вскоре после получения профессорского звания Браницкий был командирован на месяц в Дрезденский университет. На вокзале в Берлине его встретила переводчица фрау Лаура, желчная одинокая женщина лет сорока, установившая над Браницким тотальную опеку.
- Герр профессор, сегодня у нас культурная программа, куда вы предпочитаете пойти, в музей гигиены или оперетту?
- Право же, мне безразлично, фрау Лаура.
- Выскажите ваше пожелание.
- Да мне все равно!
- Я жду.
- Хорошо, предпочитаю оперетту.
- А я советую пойти в музей.
- Но теперь я захотел именно в оперетту!
- Решено, - подводит черту фрау Лаура, - идем в музей гигиены.
Как-то в картинной галерее она привлекла внимание Браницкого к небольшому полотну:
- Смотрите, какая прелесть, какое чудное личико!
- А по-моему, это труп, - неосторожно сказал Браницкий.
Вот здесь-то он и услышал:
- Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!
Подойдя ближе, они прочитали название картины: "Камилла на смертном одре".
Этот эпизод тоже вспомнил Браницкий, стоя, словно пигмей перед колоссом, у фрески Пикассо.
- Да он издевается над нами... Или экспериментирует, как с подопытными кроликами! Шутка гения? Почему же никто не смеется? Почему у всех такие торжественно-постные лица?
8
В вестибюле института висит плакат: "Поздравляем аспиранта Иванова с успешной защитой кандидатской диссертации!".
Браницкий остановился, прочитал, поморщился. Почему - и сам не смог бы сказать.
Защита прошла как по маслу. Сухонький профессор-механик, троекратно облобызавший Браницкого на чествовании полгода назад, был первым оппонентом - его пригласил Иванов, несмотря на вялое сопротивление шефа ("Ну какой он оппонент - ничего не смыслит в вашей тематике..."), прочитал отзыв, напомнивший Антону Феликсовичу юбилейную здравицу, только здравица была в стихах.
Выступавшие больше говорили о заслугах Браницкого, чем о достоинствах диссертации. Один так и сказал: "Мы все знаем Антона Феликсовича, он не выпустит на защиту слабого диссертанта".
"Ой ли... - подумал Браницкий с ощущением неловкости. И отчего-то вспомнил Стрельцова. - Интересно, как там этот... Перпетуум-мобиле с его возвратно-временными перемещениями? Небось забросил науку! После такого удара не многие поднимаются..."
Ощущение неловкости сменилось чувством вины. Непонятным образом Стрельцов из непроизвольной памяти профессора перебрался в произвольную, иначе был бы давно забыт. А он нет-нет и напоминал о себе уколом совести.
"Надо будет навести справки", - решил Браницкий.
На банкете, вопреки строгому запрету ВАК - Высшей аттестационной комиссии (такие запреты известны тем, что их принято нарушать), присутствовали оппоненты и некоторые из членов совета. Ели. Чокались. Произносили тосты.
- За счастливое завершение вашей научной деятельности! - потянулся с бокалом к новоиспеченному кандидату наук (в утверждении ВАК никто не сомневался) профессор-механик.
Все засмеялись, шумно зааплодировали.
- Позвольте провозгласить тост, - произнес Иванов, поднимаясь, - за всеми нами горячо любимого Антона Феликсовича...
- Вот увидишь, - услышал на следующий день Браницкий донесшийся из-за неплотно прикрытой двери голос, - годика через три съест Иванов шефа как миленького!
