Далее они ругают коммунальные службы. Ничего там со времени советской власти не изменилось. Никакие реформы не помогают. Как раньше брали плату неизвестно за что, так и теперь знают одно: каждый год поднимать тарифы. Вот мы уже больше часа без света, целый микрорайон. И что? Кого это волнует? Аварийщики, скорее всего, даже не выехали…
Впрочем, это не только у нас. Он вспоминает, что два или три года назад аналогичная ситуация возникла в Стокгольме. Закоротило кабель в туннеле: весь центральный район остался без электричества. Отключились обычные телефоны, сотовые, перестал работать водопровод. Естественно, никаких компьютеров. Больше суток шведские трудящиеся провели в первобытных условиях. Хуже всего, что хоть полиция и выслала на улицы усиленные наряды, а все равно – тут же начались грабежи. Вообще, считается, что мегаполис типа Петербурга или Стокгольма может продержаться без электричества не более десяти дней. После этого портятся на базах продукты, и это финал. К тому же, представляешь, без лифта на двадцатый – тридцатый этаж. А воду туда таскать? А дрова, если осень или зима? И где в мегаполисе взять дрова?..
– Ты меня не пугай, – говорит Марита.
Голос у нее вроде веселый, но под пленочкой беззаботности чувствуется нервозность.
Как будто проскакивают внутри слабые искры.
Он спешит сбавить тон:
– У нас всего пятый этаж. Конечно – легче…
А затем происходит следующее. Он объясняет Марите, что здесь, к счастью, все-таки не Стокгольм. Это там, если пробило кабель, то для починки требуется сложное оборудование, материалы. Специалисты нужны. Потому и возятся – сутки. Что ты хочешь, шведы – дикий народ. А у нас приедет бригада в ватниках, раскопают, закоротят горелое место вот таким проводом, замотают его как следует, законопатят – все, еще лет десять будет работать. И успокоив подобным образом не столько ее, сколько себя, добавляет, что в некотором смысле им повезло: Вали нет дома. Представляешь, какая бы началась суматоха? И, кстати, почему нет? Времени – уже девять часов…
Вот когда это происходит. Марита отвечает ему, что сегодня – четверг. А по четвергам – ты, вероятно, забыл – Валя после уроков ходит в музыкальную школу. Занятия там как раз до девяти вечера. Забирает ее Нина Петровна, отводит к себе, утром – в школу. Так удобней для всех.
В первую минуту он недоумевает. Почему «ее»? И почему в какую-то музыкальную школу? Он твердо помнит, что Валентин – кстати, точно, по четвергам – ходит в секцию информатики. Детский вычислительный центр «Галилей». Между прочим, сам в прошлом году и отвел.
У Мариты глаза – в половину лица.
– Какой Валентин!?. Ты что, не помнишь, сын у тебя или дочь!?.
Уже не искорки – температура горения. Пленочка распадается, выскакивает наружу темный огонь.
Голос у Мариты взлетает до потолка.
– Так ты действительно все забыл?..
А он как раз ничего не забыл. Как можно забыть то, что въелось до конца жизни? Стриженая мальчишеская голова, воздушный змей, кувыркающийся под облаками? Сосны в Старице, где четыре года снимали дачу, отправление электрички с Витебского вокзала? Приемник, который вместе разбирали на части, неуклюжий велосипед, поход через лес, на край света, к озерам…
Но ведь и Марита тоже ничего не забыла. Как можно забыть то, что навечно отпечаталось в памяти? Бабочка синего банта, покачивающаяся на макушке, карандашики, стирательные резиночки, аккуратно уложенные в пенал? Поход в театр, где вдруг вспыхивает на сцене сказочный мир? Первые неуклюжие звуки, извлекаемые из клавиш? И не в Старице дача у них была, а в Смоленке, и не с Витебского вокзала ездили, а с Балтийского… Да, да, да…
Она всплескивает ладонями.
– Ты что, в самом деле?.. Давай я паспорт тебе покажу… Свидетельство о рождении… Давай по документам проверим!..
Ее заметно трясет. Она снова стискивает кулачки и пристукивает ими по скатерти. Он не хочет никаких документов. А вдруг в разных паспортах окажутся разные записи?
Что тогда делать?
Тоже выставляет ладони:
– Не надо… Не надо… Пожалуйста, успокойся… Потом… Потом…
Мариту, однако, уже не остановить. Она вскакивает и опрометью бросается в комнату. Падает задетый бокал – катится по столу, прочерчивая на нем винную расплывчатую дорожку.
Он не успевает его подхватить.
Стекло ударяется о стекло и глухо звякает.
Вот как это все выглядит. Серая морось дождя, простершаяся из конца в конец мира, тесноты кухни, едва проступающие из мрака, тихо реющая над свечой бесплотная долька пламени. Непонятно, с чем это соотнести? Что случилось, откуда возникла эта картина? Будто и в самом деле оказываешься в другой вселенной. Или, может быть, не в другой, как раз – в подлинной, в настоящей? Просто раньше не было времени вглядываться. И когда вглядываться? Жизнь – тащит вперед, захлестывает быстрыми волнами. Только поворачивайся, только успевай подгребать. Некогда оглядываться по сторонам. Сейчас у него получается, предположим, штуки полторы в месяц. Пустяки, девочки в приличных конторах и то имеют побольше. Однако вполне реально в следующем году выйти на две – две с половиной, а через пару лет, если не хлопать ушами, на три или на четыре. Давно пора сменить «жигули» на что-нибудь соответствующее. Совсем другой прейскурант, если подъезжаешь к клиенту, скажем, на новеньком «форд-скорпио». И нужна собственная машина Марите. Что она, как мокрая мышь, бегает по всему городу? И обязательно – квартиру, квартиру! В конце концов, должен у него быть свой кабинет? Вот он пришел, весь серый, стертый, изжеванный, в башке – войлок, тело – как будто набито тряпками, еще нужно сделать уйму работы, а Марита, тоже изжеванная, сидит, уставилась в телевизор.
Где время, чтоб оглянуться. Из Петербурга – в Таллинн, из Таллинна – в Новосибирск. Быстрая, точно на киноленте, промотка кадров. Жизнь в этом смысле неумолима. Кто не успел – тот пропал.
Он это хорошо понимает. И ему вовсе не хочется, чтобы Марита демонстрировала сейчас свой паспорт. Зачем? Чтобы доказать правоту? А кому, если честно, эта правота требуется? Не надо никакой правоты. Правота только усугубит. Пусть все идет, как идет, как складывается, как сцепляется тысячами случайностей. Жизнь сама все наладит, все утрясет.
Это он тоже хорошо понимает. А потому решительно поднимается и направляется в комнату.
Хватит переживаний.
Пора навести порядок.
Впрочем, решительность его улетучивается почти мгновенно. В комнате так темно, что ни о каких громких речах и помыслить нельзя. Все речи, все уговоры, все отрезвляющие слова тут же безнадежно утонут.
Он в растерянности замирает.
Невозможно ничего разобрать.
