Художник чужой планеты писал не для землян, вкладывая в портрет тонко схваченную объемность и не ограничивая себя в выборе цвета. Это понял древний живописец Земли и смело покрыл чистыми земными красками неземное лицо. Быть может, тем самым он спас его от уничтожения воинствующими монахами.
Но главное -- заботясь о ширме, о маске для пришельца, он создал новое оригинальное произведение. Спустя семь веков легкие краски тончайшей пленкой сняты с оригинала и наклеены на новую доску (помните "Курочку Рябу"? "Я снесу вам яичко не золотое, а простое..."). Так в наше время родилась икона, не освященная церковью, но еще более чудотворная, чем все святые мощи, вместе взятые. Она висит у меня над столом и ежедневно рассказывает свою историю. Так что пусть не удивляются верующие -- и у атеистов могут висеть образа.
А настоящая "Фантастическая гравюра"? Она все еще исследуется учеными, и тот самый криминалист, по-моему, собирается выжать из нее диссертацию. Кстати, я слышал, после этой истории многие начали скупать древние иконы и вываривать их до проявления второго изображения. Дай им, святой Никола, стать свидетелями еще и не таких открытий!
Да, портрет писался не для земного зрителя. Мы смотрим на него глазами дальтоника, даже не подозревая о немыслимой полноте чьих-то цветоощущений. Но что же, в конце концов, цвет как не свойство окрашенной поверхности отражать световые лучи преимущественно одной длины волны? Пусть световые волны попадали в невидимые для нас области спектра -- мы понимали гораздо больше, чем видели. И что-то здесь было от изощренного змеиного инстинкта. Мы ощущали энергию чужих красок по всей области спектра -- от инфракрасного до ультрафиолетового цветов. И краски эти приносили нам неосознанную эмоциональную информацию...
Мы улавливали эту информацию на ощупь -- вполне заметной живой теплотой. Но и расстояние не умело ее убивать -- мы ощущали ее через всю комнату. Портрет излучал, мы впитывали это излучение даже с закрытыми глазами -- всей кожей, нервами, волосами. Оно приходило к нам периодическим и безболезненным жжением языка, внезапной искоркой по руке, неожиданным и приятным нытьем зубов. А может, еще более тонкими способами восприятия?
Несомненно одно: наше зрение прогрессирует. Обезьяны видят два-три цвета. Говорят, неандерталец различал около четырех оттенков. Мы -- семь и множество нюансов. Не исключено, что наши потомки увидят мир в двенадцати цветах. И, естественно, оценят всю прелесть "Фантастической гравюры".
Но одна мысль не дает мне покоя: вернется ли когда-нибудь к человеку утерянный на ступенях эволюции третий глаз?
Сиреневый туман
Письмо из Крутечек и на этот раз было деловитым, подробным и монотонным. Позади прочих деревенских новостей, следом за поименными приветами от соседей, тетка Изварина писала: "А еще сообщаю тебе, доченька, пропала Динка. Последние дни воем выла, я уж решила --сбесилась. И то сказать, двадцать три годочка почти бы стукнуло, собачий век. Погладишь ее -- прикусит зубами руку -- и тянет за собой. Я, конечное дело, стара теперь с псами хороводиться, не пошла. Может, зря, как думаешь? Ты бы, знаю, пошла... Третий день как пропала. Отмаялась..."
Леля опустила письмо на колени.
Динка была кудлатой беспородной прелестью с куцым от природы хвостом и человеческим взглядом грустных карих глаз. Такие в этом взгляде были тоска и собачья неустроенность, что Леля без колебаний вывалила ей на лопушок из собственной миски половину картошки с тушенкой. Псина нежадно поела, подошла и уткнулась носом в голые Лелины колени.
Хозяйкой Динки была тетка Изварина, крутая краснощекая бабенка с молодыми крепкими ногами и длинной черной косой. На шестом десятке на нее заглядывались приезжие парни, и дурная слава приклеивала к ней внимание не хуже невянущей красоты. Но тетке Извариной наплевать было на любую славу -хорошенькие веселые дочки ее, нагулянные от неизвестных отцов, ни в чем не уступали соседским ребятишкам. Разве только уединенные и гордые чересчур, ни с кем не водились!
Крутечки -- деревенька небольшая, вся на виду. Не успели студенты набить соломой матрацы, как у них появились гости. По случаю первого дня приезда и дождя танцы устроили в помещении. В углу, в самом освещенном месте, заносился патефон. Смазки или чего иного не хватало ему в этом климате, но пластинку приходилось подгонять пальцем. Звук получался неравномерный -- заунывный или не по мотиву бойкий -- в зависимости от темперамента крутилы...
Знакомство с Динкой состоялось на следующий день, к вечеру, когда уже вернулись с поля. Доев, Леля посидела минут пять, отогревая коленями липкий собачий нос. Потом поднялась, собрала посуду, отнесла к ручью. Пучком травы оттерла с песочком миски-ложки, принялась мыть их в стылой воде. Динка, помахивая куцым хвостом, терпеливо ждала на берегу. Леля подумала-подумала -- и позвала ее с собой к хозяевам.
На скамейке у калитки сидели девчонки Изварины. Та, что постарше, начесывала сестре "бабетту". Леля замедлила шаг -- слава дома вместе с глиной прилипала к резиновым сапогам, делала ноги непослушными.
-- Эй! -- окликнула Леля негромко. -- Я собаку привела.
-- Динку, что ли? -- Младшая отвела с глаз реденькую прядь. -Подумаешь, и сама бы не заблудилась. Она когда и по три дня кряду не возвращается.
Обе настороженно и с любопытством глядели на городскую, шагнувшую к ним из "приличного" мира. Одна защитительно выставила перед собой остроконечную расческу. Другая замерла с наполовину взбитыми волосами. Пауза текла и текла, и никто не решался ее нарушить. Тут Динка даже не заскулила, а как-то горестно взвизгнула, и девчонки опомнились, заговорили разом, преувеличенно задвигались.
-- Давай кончай быстрее, размечталась!
-- Шпилек мало! -- Старшая вздохнула.
-- А вот возьмите мои! -- Леля, нашаривая левой рукой "невидимки", торопливо ступила ближе. Узел волос на затылке распустился, тяжелое золото заструилось по плечам.
-- У вас красивые волосы. Мягкие, должно быть! -- взросло восхитилась младшая. И без всякого перехода добавила: -- Меня зовут Ада. А ее Ксюта.
-- Не дергайся, егоза! -- прикрикнула старшая. -- Точно, Ксюта. Будем знакомы...
Между ними троими сразу установилась легкая доверчивая атмосфера. Леля выхватила у Ксюты расческу, присела на краешек скамейки и двумя руками притянула к себе голову Ады.
В доме у Извариных было чисто и не то что уютно, а как-то всласть дышалось. Посредине пыжилась печка, деля избу на закутки -- кухоньку и две комнатушки. Парадная стенка над кроватью была залеплена фотографиями. На самой большой, в резной рамке, застигнуто пялился в объектив паренек лет восемнадцати, простоволосый и хмурый, как всегда бывает на портретах, увеличенных с маленькой карточки. Там же, вставленные за рамку, а также в простенке от окна до окна красовались разнокалиберные семейные фото -случайные мгновения счастливой довоенной жизни.
