Срок пребывания человека среди живых не есть единственно его жизнь: его секундомер включается, когда мать подумает о нем, еще, может быть, не зачатом, и останавливается, лишь когда уходит последний из незабывших его. Я не помню, где моя память захватила это слово - "жизнесмерть". Оно красиво-неясно-страшноватое - точно обозначает предмет моего рассуждения. Я - один из творцов Толиной жизнесмерти. Я делаю это небескорыстно, с надеждой, что кто-то будет творить и мою жизнесмерть. Ибо я могу смириться с краткостью своего физического существования, но не могу и не хочу мириться с абсолютным концом. Если слаться, смысла в жизни останется не больше, чем в смерти...
- Это здорово, что прислали именно вас! - за спиной знакомый голос.
Поворачиваюсь. Так и есть - но так бывает только в кино: позади, согнувшись в три погибели, стоит сын героя моего очерка. Вот уж с кем я не чаял здесь встретиться.
- Это я - по поручению управляющего, конечно, - звонил вашему редактору. Я вам верю, что бы там ни говорили, вы сможете написать про наши дела как надо.
- А как надо? Мне никто ничего не говорил.
- Да? - Он глядит на меня подозрительно, но быстро светлеет лицом, словно осознав что-то. - Если вам нужно, мы получили чешскую сантехнику. Такие нежно-голубые тона...
- Нет, мне не нужно.
- Нет?.. А итальянский кафель, бежевый такой, с поволокой?
- Нет, спасибо.
- Смотрите, а то разойдется. Между прочим, десять метров пошло на дачу самому Г.В. Хороший кафель!..
Иду домой, точнее - к Шурику. Ветер. На душе кошки скребут. Интересно, Ножкина тоже пытались купить за импортный унитаз? Наверняка пытались. А он не продался. Но спасовал перед редактором. Нежно-голубые тона с поволокой, черт бы их побрал!.. Представляю, как он переживал. А мы его тюкали, поучали, "Кто же, мой друг, виноват? - выговорил Амиран. Умей настоять на своем". А он не умел и на этот раз не сумел тоже. И клял себя за это, не мог не клясть. "Толя - совесть редакции..." А сердце не камень, сердце не выдержало.
К Шурику не хочется. В голове почему-то вертится: "И старый мир, как пес бездомный..." При чем здесь "старый мир"? А вот пес к месту, только у Блока, он, кажется, "безродный"...
Я решаю идти в редакцию. Мне надо подумать. По дороге я должен пройти мимо дома Иры. Когда до него остается перейти через улицу, я уже знаю, что возле подъезда остановлюсь, помедлю немного и пойду вверх по лестнице...
Я сумел уйти от Иры, не разбудив ее. Я тихо собрал вещи, бесшумно оделся, без звука закрыл за собой дверь.
Теперь, когда я сижу в редакции, приходит мысль: она не спала, она наблюдала сквозь щелки глаз, как я, путаясь в темноте, собираю одежонку, и посмеивалась про себя.
Как она развеселилась, когда я попытался рассказать ей, что она Прекрасная Дама! Она смеялась, но я смеялся громче...
Семь утра, еще темно. Открываю окно. Воздух, холодный и влажный, заползает под пиджак...
Появляется Шурик. Держится обиженно.
- Мог и предупредить, я беспокоился. Ты вернулся в лоно семьи!?
- Зашел к знакомому и застрял. Извини.
- У тебя ухо в помаде. Пойди отмой.
Насчет помады, конечно, блеф. Но "отмыть" - идея. Внизу у нас имеется душ для типографских работников. Отличная вещь - душ, хорошо проясняет голову.
После душа меняю рубашку. По настоянию жены я всегда храню на работе свежую рубашку, и вот - пригодилась.
Захожу к Амирану. Он протягивает мне сегодняшний номер нашей газеты. На четвертой полосе некролог с фотографией. После ретуши Толя не похож на себя. Вторую полосу открывает материал под призывным заголовком; "Работать лучше!" Под ним подпись в рамке "А. Ножкин", "Работать лучше!" - то самое серо-буро-малиновое, что получилось из фельетона о строительстве Дворца муз. Амиран разводит руками: "Шеф приказал в один номер с некрологом..."
Половина десятого. Пора на случку.
Пятиминутки обычно продолжаются у нас часами. Привычно изучаю трещину на потолке. Она почти незаметна, но если ежедневно смотреть в одну точку...
Наконец дело доходит до меня. Сообщаю о ситуации вокруг строительства Дворца, предлагаю готовить критический материал.
- Но мы только что выступили в совершенно ином ключе, - редактор тычет пальцем в сегодняшний номер. - Газета не флюгер. Мы не можем постоянно менять свое мнение.
- Даже когда предыдущее мнение ошибочно?
- Предыдущее мнение - мнение Толи. Нельзя так легко поступаться памятью умершего товарища!..
Пауза. У редактора ходят желваки на скулах; он понял, что сказал глупость, но на попятную не пойдет. Да и я не дам ему сделать это.
- А если вам позвонит Г.В. и попросит изменить свое мнение, вы тоже откажетесь?
Шеф не знает, как реагировать.
- Вы забываетесь!.. Вы... вы пьяны!..
Все прячут глаза.
- Вы убили Толю, - говорю я тихо: каждое слово - выдох.
Редактор потрясен. Он беспомощно озирается, бормочет:
- Что он говорит? Что он говорит?..
Он не может, не хочет понять, что происходит.
- Вы и такие, как вы, убили Толю, - повторяю я.
Шеф лихорадочно роется в кармана!. Достает трубочку нитроглицерина.
- Выйди, - говорит мне Олег, заместитель редактора.
Я мотаю головой.
- Я прошу тебя, выйди.
Редактор дрожащей рукой извлекает таблетку. Выхожу.
Стою в коридоре уверенный: сейчас ребята скажут ему все, что думают, и тоже окажутся здесь. Но проходит минута, пять, десять - никого. Бреду к себе. Через полчаса звонит Олег и просит зайти.
У него набито народу.
- Безумству храбрых поем мы славу, - встречает меня Олег.
- Громко вы все ее пели в редакторском кабинете...
- Ты требуешь от нас массового героизма. А это явление нечастое.
- Ага, он, как тот крысолов, - добавляет Шурик. - Дудит в свою дуду и зовет нас топиться, а мы, помня, что редактор одной ногой на пенсии, топиться не хотим.
- Резонно. Каждый умирает в одиночку.
Я хочу уйти.
- За кого ты нас принимаешь?! - останавливает меня Амиран. - Если что, мы тебя в обиду не дадим. Тебе интересно, что сказал редактор, когда ты вышел?
- Что?
- Он оказал, что вы оба погорячились. Ты согласен, что ты погорячился?
- Да, я погорячился...
Шурик прыскает. И смеемся все. Цунами смеха. Обида заползает куда-то вглубь. В самом деле, чего я хотел от них? Чтобы хором объявили забастовку? Чтобы коллективную жалобу в обком накатали?
А у меня - уходя, я забыл запереть дверь - сидит Сын героя (про себя я почему-то наименовал его именно так). Сидит, закинув ногу на ногу, и читает очерк о своем отце.
- Вам никогда не говорили, что нельзя брать бумаги с чужого стола? Мне хочется обидеть его, унизить.
Но он и не думает обижаться. Такие люди, когда надо, умеют не обижаться - этакие необижающиеся ваньки-встаньки. Он подскакивает, ровняет листы в аккуратную стопочку.
