– Ну… уж и гения! Вы преувеличиваете, Лев Маркович, – тихо возразил Комаров, поправляя в ухе наконечник гибкой трубки; второй конец ее он плотно прижимал к отверстию трубы из установки для кондиционирования воздуха, пытаясь уловить все звуки, раздававшиеся из разных купе. Это не мешало Комарову поддерживать с Хинским разговор об искусстве.
Когда разговор касался вопросов искусства, особенно живописи, Хинский терял спокойствие и выдержку, которым он так старательно учился у Комарова.
– Уверяю вас, Дмитрий Александрович, это был художник огромной силы. Вы просто недостаточно знаете его работы! – горячо доказывал Хинский.
Комаров вдруг предостерегающе поднял руку, наклонил голову к стенке вагона и прислушался.
Вагон, чуть покачиваясь, стремительно несся вперед.
Моторы под полом монотонно жужжали, колеса глухо и дробно постукивали. За плотно закрытым окном, в сумерках засыпающего дня, свиваясь в вихри, уносилась назад придорожная пыль.
Хинский, подавшись вперед, вытянул шею, тоже стал прислушиваться.
Наконец Комаров поднял разочарованное лицо. Он поправил наконечник трубки в ухе, плотнее прижал другой ее конец к отверстию трубы из установки для кондиционирования воздуха и сказал:
– О чем-то разговаривают… Так тихо, что ничего не удалось понять… В каком-то дальнем купе очень громко говорят, забивают… Разобрал только: «Николаев» да «аэродром».
Хинский задумался. Он взял со столика вечернюю поездную газету и, расположившись поудобнее в кресле, начал читать. Сумерки сгущались.
– В Вознесенске будем в ноль тридцать? – не то спрашивая, не то утверждая, сказал Комаров.
– Да, Дмитрий Александрович.
– Так… Значит, на меридиане Николаева в одиннадцать часов тридцать минут…
Хинский потянулся к выключателю, тихо спросил:
– Свет не помешает?
В темноте угла, куда забился Комаров, он уловил смутное движение его головы.
Свет залил купе. Комаров с опущенными глазами неподвижно сидел у стены.
Молчание длилось долго. Жужжали моторы: колеса что-то быстро и неразборчиво бормотали под полом.
Наконец Комаров вздохнул и поднял глаза.
– Что нового в газете? – тихо спросил он.
– Программа зимнего сезона в Большом театре… Новая опера Харламова… Открытие профессора Курдюмова… Новый способ переливания крови… О!.. Минутку… минутку…
Хинский быстро пробежал несколько строчек.
– Внезапно умер Вишняков… Помните? Дело об искажении георадиограмм на арктическом строительстве… Вот: «В доме предварительной изоляции при загадочных обстоятельствах…», – говорится в сообщении.
У Комарова заблестели глаза.
– Подробностей нет? – спросил он.
– Нет… Вот только, что Вишнякова накануне осматривал врач и что он был совершенно здоров.
– Странно, – задумчиво произнес Комаров. – Внезапные смерти стали у нас редкими. Что бы там могло случиться?
После короткого молчания Хинский сказал:
– С линии Владивосток – Иокогама – Сан-Франциско сняты океанские электроходы «Карелия», «Днепр» и «Щорс», а с линии Ленинград – Лондон – Нью-Йорк – электроходы «Десна», «Полтава» и «Дон». Все переданы ВАРу для ускорения его морских перевозок…
– Да, там какие-то затруднения с перевозками, – заметил Комаров. – Еще перед отъездом из Москвы я слышал об этом. Какая-то путаница, неразбериха. При таком огромном, мощном флоте, какой имеется в их распоряжении… Можно подумать, что Катулин разучился вести большие дела…
Хинский перебил его:
– Большое дело… Это не то слово! Великое! Грандиозное! Я уж и не знаю, какой эпитет здесь подыскать… Второй год идет строительство, четвертый год оно волнует весь Советский Союз, весь мир, а я все не могу свыкнуться с ним, хладнокровно говорить о нем. Подумать только – переделать Арктику! Дух захватывает при одной мысли об этом! Нет, Лавров положительно гений! И ни разу мне не удалось побывать там…
– Все это верно, – медленно сказал Комаров, погруженный в свои мысли. – Боюсь только, не исполнится ли ваше желание раньше, чем вы думаете… не назревает ли и там для нас работа…
– Вы думаете? – живо спросил Хинский. – Почему?
– Слишком большие страсти разгорелись вокруг этого строительства. Слишком много мировых враждебных сил оно привело в движение.
Комаров помолчал и снова тихо заговорил:
– Мне не нравится это дело Вишнякова… И его странная смерть… И вся эта путаница в делах строительства. Это не похоже на Катулина.
На большом матовом экране над дверью вспыхнула зеленая надпись: «В вагоне-ресторане ужин с 21 часа до 24 часов. Меню…» Следовал длинный список блюд, закусок и напитков.
Надпись продержалась на экране минут пять, погасла, на ее месте вспыхнула новая: «В концертном вагон-зале с 22 часов телевизо-тонпередача: „Отелло“ Шекспира со сцены Ленинградского Большого драматического театра. В ролях: Отелло – Беркутов, Дездемона – Королева, Яго – Сикорский».
Комаров показал головой на дверь.
– Проследите, держите связь… – тихо сказал он. Хинский отложил газету, встал, осмотрел себя в зеркале и, поправив галстук, вышел из купе.
В узком коридоре двое людей оживленно разговаривали, третий стоял у окна и смотрел в темноту на двигавшиеся по полю яркие огни. Очевидно, электрокомбайны спешно заканчивали уборку второго урожая пшеницы-скороспелки.
Хинский тоже стал у окна перед дверью соседнего купе.
Вскоре дверь отодвинулась, вышел широкоплечий, невысокого роста человек со светлыми, зачесанными назад волосами, с длинным бритым лицом и быстро закрыл купе за собой. Но за это короткое мгновение Хинский, оглянувшись, успел заметить в купе человека с черными усами. Он лежал на диване и читал газету. Пассажир, вышедший в коридор, быстро, но незаметно осмотрелся и спокойно направился к выходу из вагона.
Прильнув к окну и прикрыв рукой глаза от бокового света из коридора, Хинский, казалось, целиком ушел в наблюдение за ночной жизнью на поле.
Спустя минуту он последовал за неизвестным.
На герметически закрытых переходных площадках сильно покачивало, стук колес и гул моторов звучали ясней. Хинский быстро прошел два вагона, не выпуская из виду широкой спины незнакомца, одетого в светло-коричневый костюм.
Вагон-ресторан был ярко освещен, пестрел букетами цветов на столиках, сверкал белизной скатертей, стеклом и металлом столовых приборов. Сквозь хрустально чистое стекло внутренней входной двери среди нарядно одетых, оживленных людей Хинский увидел незнакомца, уже усаживающегося за столик.
Вдоль наружных стен вагона, над столиками, тянулась четырехугольная труба из черной лакированной пластмассы. Над каждым столиком в стенку трубы была вделана дощечка с разноцветными кнопками и цифрами против них.
