Ворн измерял «лицевой угол», объем и строение черепа маленького Тома и сравнивал его с черепами доисторических людей, пытаясь определить, к какой эпохе можно отнести созданный им экземпляр.
Посещения Ворна все больше беспокоили Ингрид. Она видела бесконечный ужас Тома перед ним, видела, как все человеческое исчезает из его сознания в присутствии этого равнодушного человека. Ингрид подходила к Тому, гладила его, понимая что не может оградить от этой пытки.
— Так дальше нельзя, вы ведь понимаете, Арвуд, что Ворн превращает его в обезьяну.
Арвуд показывал ей на скошенный узкий лоб Тома.
— В таком черепе нельзя пробудить человеческий разум. Ворн прав. Его выводы безошибочны…
Ингрид видела, что этот человек закован в броню научных выводов, как древний рыцарь в латы. Человеческое слово не достигало его сердца.
Она просила Ворна на некоторое время освободить Тома от наблюдения, она говорила о человеческом сознании, что просыпалось в нем, о его музыкальности. Ворн слушал с небрежной улыбкой.
— Музыкальность? Да, это возможно. Музыка доступна человеку на самой низкой ступени культуры, она доступна даже животным. А разум? О нет… видите…
И Ворн показывал на маленькую фигурку, сидевшую, забившись между диваном и шкафом. Концы согнутых пальцев рук упирались в пол — эта поза была типична для обезьян. Ингрид прикусывала губу так, что на ней появлялись капельки крови. А прищуренные глаза Ворна, всегда устремленные куда-то вдаль, казалось, не видели того, что происходило рядом.
В этот день Ингрид долго ходила по комнате, растерянная и задумчивая. Солнце проложило от окна к ее ногам кружевную дорожку и зажгло золотой серп медной дуги на большом глобусе в углу комнаты.
И тогда ей показалось, что дракон на голубом поле безграничных океанов, прикованный к южному материку, взмахнул поднятым крылом, готовый взлететь. Ингрид встала, улыбнувшись своей, еще в детстве придуманной, фантазии, так неожиданно подсказавшей спасение.
Она взяла на руки Тома и, стараясь, чтобы он понял, провела кончиком пальца по блестящей поверхности глобуса путь, перерезавший меридианы Атлантики — единственный путь к спасению.
* * *
Когда Ворн проходил по улице, за его спиной шептали:
— Это Ворн…
— Это тот самый Ворн, который… — и называли одно из его удивительных изобретений.
— Он сейчас работает над тем, чтобы вдвое увеличить человеческую жизнь…
— Ах, нет, совсем не то. Говорят, что он создал какое-то существо, которое умеет ходить и все понимает, как человек…
— Да, он работает с ним в лаборатории…
— Ерунда, говорю вам, ерунда! Ворн изобрел химический состав, который заменяет человеческую кровь, и хочет таким образом оздоровить человечество.
— Ну?!
— Да. Из человека выкачивают его испорченную, отравленную кровь, наполняют его жилы этим составом, и человек крепнет, освобождается от наследственных болезней и даже защищается от эпидемий…
— Невероятно! А я слышал…
И слухи, один нелепее другого, оплетали имя Ворна. Но этот молчаливый человек проходил мимо, равнодушный к тому, что о нем говорят.
Слава бежала за ним, как послушный пес, и изредка Ворн бросал ей драгоценные зернышки, вырванные из сокровищницы Неизведанного.
Но он был осторожен. Он объявлял о своих достижениях лишь тогда, когда они были окончательно проверены, когда все было безошибочно и бесспорно.
Никто не имел доступа в его лабораторию, так как никто не должен был знать о его исканиях и неизбежных ошибках. Существование Тома было пока тайной для всех. Ворн готовил этот удивительный сюрприз для людей, которые ждали от него чуть ли не чуда.
И потому страшным ударом прозвучало для него сообщение Арвуда.
— Уехала, говорите вы? И забрала Тома?! Но зачем? Куда?
Арвуд знал не более Ворна.
Комната Ингрид, с небрежно разбросанными вещами, свидетельствовала о поспешности — несколько забытых игрушек Тома лежали в углу… и больше ничего. Никаких указаний, никакой записки.
Первая морщинка тонкой расщелиной прорезала лоб Ворна.
Это была загадка, которую не мог понять ум ученого, привыкшего иметь дело с точными данными науки, для которого хаос человеческой души был Гордиевым узлом.
— Странно! Вы тоже ничего не знали, Арвуд?
Арвуд пожал плечами и отвернулся с выражением отчаяния, ничего не ответив. И этот жест, выражавший простые человеческие чувства, был так необычен для юноши со сдержанными движениями автомата, что Ворн удивленно посмотрел на него.
— Ну, что же, будем ждать, — сказал он, и больше они об этом не говорили.
Они ждали долго. Арвуд думал, что Ворн, убедившись в бесполезности ожидания, повторит опыт с обезьяной, но случилось так, что их работа в лаборатории сузилась до разработки уже установленных положений, а каждый намек Арвуда на необходимость повторить эксперимент только сдвигал брови Ворна в сплошную линию.
* * *
…Они ждали долго.
Время проложило серебристую дорожку в волосах Ворна, и было непонятно его упорство в нежелании повторить эксперимент или, по крайней мере, огласить его результаты. Иногда в его взгляде появлялось прежнее выражение холодной самоуверенности, и он говорил:
— Мы проделаем еще один блестящий фокус, Арвуд. Им он может показаться чудом, ведь только ради невозможного стоит работать…
Но что-то погасло в нем, и Арвуд видел мелкие морщинки, избороздившие его лоб и намекавшие на бессилие мысли.
Он не знал, о каком «невозможном» говорил Ворн. Он вышел из лаборатории, ни о чем не думая и ничего не желая. Пустота, ставшая его постоянным уделом, была тяжелей любой человеческой ноши.
Сверкание огней, роскошь витрин, шумная толпа и водоворот движения. Арвуд проходил сквозь это, как человек, который идет через пустыню, где не стоит смотреть направо или налево, потому что вокруг та же однообразная пустота.
Он шел, глядя вперед, и прямо перед собой увидел на белом полотне афиши большие черные буквы, которые назвали ему имя Томаса Дана. Это имя преградило ему путь. Он задохнулся, сдерживая крик, и еще, и еще раз, не узнавая букв, перечитывал звонкое имя — Дан.
Афиша извещала о концерте Томаса Дана, приехавшего всего на два дня.
Ничего не думая, ни на что не надеясь, но смутно боясь что-то потерять, Арвуд купил билет и вошел в концертный зал.
Зал уже был полон, и со всех сторон он слышал имя Томаса Дана.
Сутулый юноша с дегенеративным затылком говорил, двусмысленно улыбаясь, близорукой девушке:
— Не знаю, хороший ли пианист Томас Дан, но говорят, что во время концерта гасят свет. Из-за одного этого стоило прийти.
