Но мой ум уже пробудился. Я внимательно осмотрел пепел. Бумага сгорела, но некоторые наблюдения, некоторые сведения, сообщенные девушкой, привели меня к мысли, что произведение, возможно, исчезло не окончательно. Меня охватила дрожь от предвкушения чудесного открытия.
У Валетта нет семьи. Он жил уединенно, а меня назначил своим душеприказчиком. Я с величайшими предосторожностями извлек тело из-за стола. Затем заказал прозрачный колпак, установил его на столе, чтобы сохранить в первозданном виде кучку пепла, и запретил кому-либо входить в комнату. Я уверен, что место происшествия осталось нетронутым. Валетта похоронили. Завтра я получу необходимые инструменты и приборы, и мы сможем приступить к делу.
— Вы хотите сказать, что… — начал я, не сумев скрыть крайнего удивления.
— Я хочу сказать, что мы впряжемся в дело воссоздания сгоревшего произведения, не жалея сил и проявляя чудеса мышления, словно от этого зависит наша жизнь. Кроме того, мы возьмем на вооружение все, что предлагает нам современная наука. Я еще никогда не решал столь каверзной задачи. Из кучки пепла вернуть к жизни литературное произведение — на это не жаль никаких усилий!
— Но, Бурдон, вы же сказали, что все сгорело! Осталось лишь ничто…
— Великие философы утверждают, что ничто суть иллюзия. «В самой совершенной пустоте, которую мы можем себе представить, — говорил Бергсон, — остается наше сознание». У нас, кстати, осталось куда больше — пепел. Сия драгоценная материя пропитана мыслью. Будущее покажет, сможет ли ее вернуть на свет наша мудрость. Но хватит болтовни. Я хочу показать вам арену наших будущих подвигов. Завтра приступаем к серьезной работе.
Я послушно последовал за Бурдоном, хотя настроен был скептически. И все же его слова меня заинтриговали.
По пути он изложил все, что сообщила ему секретарша покойного, мадемуазель Ланж.
«Примерно за четверть часа до смерти, — сказала она, мсье Валетт попросил принести чернильницу. Я поняла, что он закончил по меньшей мере часть своего произведения и намерен переписать все начисто. Он имел обыкновение писать черновики своих произведений карандашом, затем переписывал их начисто чернилами и уже этот текст давал мне для перепечатки. Именно эту последнюю копию, написанную чернилами собственной рукой, он хранил как рукопись. В таких случаях он писал великолепным правильным почерком».
Я спросил мадемуазель Ланж, не знает ли она, над каким произведением работал мой бедный друг. Она ответила, что не знает, но начал он его две недели назад. Ее очень удивила тщательность, с которой он хранил свой секрет; с «таинственным и хитрым видом» — я повторяю ее слова. В последний день, когда она принесла чернильницу и приблизилась к столу, он выглядел смущенным, «словно застигнутый за шалостью школьник», и наклонился вперед, прикрывав работу. На решетке камина догорали скомканные листы, по-видимому, это были первые черновики, и она удивилась, что хозяин не выбросил их, как обычно, в корзину для бумаг. Больше ничего она не знает.
— Это, — нерешительно заговорил я, — нам не в помощь. Если уничтожены и все черновики…
— Как раз наоборот, мой дорогой Менар, сия информация крайне ценна, особенно если сравнить ее с моими первыми собственными наблюдениями.
— А именно?
— На столе перед моим другом лежали только два листка… Но вот мы и на месте. Увидите все сами. Рекомендую вам ничего не трогать и по возможности не дышать.
Мы вошли в рабочий кабинет. Ничем не примечательный стол писателя был покрыт стеклом, которое прикрывал прозрачный колпак, что позволяло увидеть два скрюченных комочка пепла, открытую чернильницу, ручку с пером и сгоревшую спичку. Тут же лежал раскрытый бювар с закрепленным в его кожаных уголках листком промокательной бумаги. Промокашка была цела, только местами порыжела.
— Ну что? — осведомился Бурдон.
— Промокашка, — поспешил сказать я. — Текст мог отпечататься на ней в обратном изображении…
Бурдон метнул на меня возмущенный взгляд.
— Что это за загадка, если решение столь просто? Смотрите: на промокашке нет и следа чернил.
— В самом деле… — растерянно произнес я. — И что же?
— Приглядитесь лучше. Не думайте пока о произведении. Вначале мы изучим все «формальные» элементы в широком смысле этого слова. Кстати, именно таков метод работы литературных экспертов.
На что прежде всего следует обратить внимание? Видите, пепел не рассыпался — это благодаря качеству бумаги. Перед вами как бы скелет двух листков обычного формата. Такая же бумага лежит в шкафу.
Отметьте положение интересующего нас пепла. Тот, что я называю листком А, остался на промокашке, точно против кресла. Листок Б лежит слева, на некотором удалении. Пламя с одного листка на другой перешло через уголки, которые, по-видимому, соприкасались. Под действием огня листки разъединились и скукожились, но их первоначальное положение очевидно. Поскольку на столе нет других бумаг, основываясь на свидетельстве мадемуазель Ланж, можно утверждать, что левый документ — черновик, самый последний, а на листке А был переписан окончательный вариант произведения.
— Весьма правдоподобно.
— Поэтому поле наших изысканий ограничивается листком А, и это главное. Но не странно ли, что произведение или его завершенная часть, образующая законченное целое, поскольку Валетт переписывал его начисто, уложилось всего на одном листке, хотя он работал над ним целых две недели? Отсюда следует однозначный вывод, что и черновик не превышал этого размера. Не кажется ли вам необычным, что произведение потребовало столь большого труда? (Мадемуазель Ланж говорила о пачке черновиков, горевших в камине.) Валетт относился к числу писателей, весьма тщательно работающих со словом, но все же у него никогда не было более трех-четырех черновиков, я выяснил это. Не слишком ли смелым будет предположить, что это было произведение особого рода, исключительно трудное и новое для него? Неужели вам не ясен его жанр?
Я задумался.
— Ну, Менар, — настойчиво потребовал он. — Вспомните, что говорила секретарша, описывая поведение своего шефа, его «хитрый и таинственный вид». Он вел себя, словно уличенный в шалости школьник. Чем же мог заниматься серьезный писатель, философ, если опасался, что девушка станет смеяться над ним, узнав, над чем он трудится? (Она с первого взгляда поняла бы, что он пишет, ведь он специально наклонился и прикрыл бумаги, когда она приблизилась к столу.) Ну? Единое целое или часть, представляющая собой единое целое, которое умещается на одном листке? Исключительно трудная работа, потребовавшая дюжины, а то и более черновиков?
