– Елки зеленые! Русалка! Да она вся в снегу! Девушка, ты откуда без пальто? Да она и без туфель! Ты пьяная, что ли?
– Я вышла из окна, – сказала я и разревелась. – Меня хотел чужой жених поиметь, но обошлось.
– Маша, Катя, ведите ее под горячий душ, потом оденьте потеплее да за стол водочки тяпнуть.
В чалме из полотенца, в спортивных шальварах, в огромном чужом оливковом свитере, кикимора болотная, с граненой дешевой рюмочкой в руках, я была совершенно счастлива.
Днем меня разбудила мама, поздравившая меня с Новым годом и недоуменно спросившая, где мое пальто.
Долго лежала я, вычисляя, как мне добыть мое зимнее пальтишко. Позвонить в дверь, войти и взять? Теперь я побаивалась остаться с торговцем кошками наедине; разве что одолжить у кого-нибудь нож или пистолет? Один из моих родственников работал в милиции и мог бы мне, может быть, посодействовать. Прийти с милиционером в форме? с братом? с подругою? Этот врун и интриган вполне был способен наболтать им обо мне что угодно. Тут меня осенило. Приятель Кости Чечеткина, универсальными отмычками открывавший любую дверь и на деле продемонстрировавший свои способности, – вот кто был мне нужен! В осеннем пальто, в башлыке брата побежала я к Косте.
Тот был нетрезв, сидел в печали. “Такую грустную легенду мне местный фабричный старикан рассказал! Будто бы в подвалах то ли монастыря, то ли епархиального училища, то есть больницы Коняшина, в момент переоборудования приюта для инвалидов Первой мировой войны в больницу имени Пролетарских борцов Слуцких в подвалах замуровали двести убогих. С тех пор в два престольных праздника и в один языческий они стонут там, а подвал зеленым огоньком светится. Я туда ходил. Думаю, правда. Я кости чую. Там костей много. Надо подвал размуровать и их захоронить по-христиански”. – “Их захоронят в конце двадцатого века”. – “Откуда ты знаешь?” – “Знаю. Мне сон был”. – “Снам верю”. – “Их тайно захоронят, ночью, на Новодевичьем”. – “Тайно там уже хоронили, только не на самом кладбище, а за школой, где могила Победоносцева. Вдова его до 1934-го дожила, ее ночью подхоронили в разоренную могилу мужа, отпели шепотом. А ты что пришла? Надо что?” Окна торговца кошками были темные, Костин приятель открыл мне дверь, ждал меня на лестнице; вошла я все же – на всякий случай – с кухонным ножом, взяла с вешалки свое пальтишко, лисью шапку. Из дальней спальни слышалась тихая музыка, любопытство погнало меня к двери, я оступилась во тьме, толкнула дверь, ввалилась в комнату, где торговец кошками с белокурой девицею, разрисованные фосфоресцирующей зеленой краскою, ползали под балдахином друг по другу. Девица, увидевши мой нож, завизжала, думая, что ревнивая покинутая любовница ее, актуальную пассию, незамедлительно прирежет, а торговец кошками сказал мне как ни в чем не бывало:
– А, это ты? Переверни, пожалуйста, пластинку.
Перевернув пластинку, я поспешно ретировалась. Он хохотал мне вслед.
Дома стало меня трясти, знобило, как в начале гриппа, укутавшись, я уснула, дабы увидеть – я это вспомнила, едва пробудилась – натуральный эпизод из отдаленного будущего.
За школой в новом районе неподалеку от места, где в такси встретила я Новый год, – там жила я волею судеб десять лет спустя – жгли гору противогазов (прощай, гражданская оборона! чао, ГО!), извивались в огне рифленые хоботы, лопались от жара стекла марсианских лупеток. Резиново-жженой вонью подернуло округу хлеще всякой газовой атаки, черным дымом заволокло. Тут же прицепился сон во сне: все в противогазах, люди, куры, боров, домашняя собачка, особый противогаз у слона, мечта авангардиста.
Посленовогодняя неделя выдалась поганей некуда. Безвременье околдовало меня, мороз обчертил Виевым кругом, на душе было муторно, в институте сплошные неприятности.
Я стала жить от з. до о., армейский анекдот: бери, рядовой Иванов, лопату и копай траншею от забора до обеда.
Сумерки сгустились, сплыла синева, полная волчьего воя луна освещала снег. Тащась еле-еле, подняла я глаза на окна мастерской Студенникова. В одном из окон горел свет.
Никогда его лестница не была такой крутой и длинной.
О, старый писатель Судьба! классик неумолимый! расскажи мне историю, прозрачную, как сон, цветную, как “Шербургские зонтики”, без выворачивания рук, стихийных бедствий, теории и практики катастроф, без тоталитарных пыток, чиновничьего произвола, больничных коек, терактов, без подлостей и недоразумений! расскажи мне историю счастливой любви о нем и обо мне!
Снежинки таяли на моем рукаве; я позвонила. Он тотчас открыл мне – такой, каким видела я его в мечтах: белая рубашка, длинные ресницы, губы чуть дрогнули, когда он улыбнулся.
– Я только что спускался за почтой, – сказал он, – как будто чувствовал, что ты сейчас принесешь письмо.
– В этой рубашке ты и впрямь Грегори Пек.
– Грегори пег, а Джереми сив, – сказал он, превесело глядя на меня.
Видимо, он ждал, что я выну предполагаемое письмо из сумки почтальона, пауза затягивалась, теперь он смотрел на меня с недоумением.
– Я и есть письмо, – сказала я, не в силах отдышаться, – я письмо тебе, вся моя жизнь, ох и мотало меня с тех пор, как ты уехал. Проехала пол-Сибири до горы Туран, пол-Сибири обратно. Была в стране счастья, она в скифских могильниках прячется. Я теперь пишу стихи, помню будущее, пою, пью шампанское с лилипутами. Я нахватала двоек, чуть не стала любовницей мерзавца, живущего двумя этажами ниже телохранителя покойника. Я не могу жить без тебя, Студенников. Какое счастье, что ты приехал. А почему мы стоим на пороге, и ты не предлагаешь мне войти?
– Я не один.
– Врешь. Я никогда не поверю, что в твоей спальне сидит блондиночка в чем мать родила и ждет, когда ты перевернешь пластинку.
– Инна, какая блондиночка? какую пластинку? О чем ты? Я не один, жена моя вернулась ко мне.
– Я и не знала, что она тебя бросала. Что же она не выскакивает, как фурия, чтобы накинуться на меня?
– Она спит.
– Я бы никогда не ушла от тебя! Все это время… не было дня, в который не говорила бы я тебе “люблю!” в мыслях моих. Я ведь чувствую, что не чужая тебе, что и ты думал обо мне, что ты рад видеть меня! Кто она такая, эта самодурка, чтобы уходить, приходить, стоять между нами?
– Она моя жена, – сказал он. – Ты говоришь слишком громко, она спит, не буди ее, Инна. Уходи.
Он закрыл дверь, оглушенная, я слушала его удаляющиеся шаги. Несколько минут я не могла идти, ноги подкосились, я села на ступеньку. Может, он врал мне, не спала его жена у него в мастерской (видимо, только что переспав с ним для примирения), он просто не хотел, чтобы я вошла, осталась у него до утра? Я было решила еще раз позвонить, но порыв ветра распахнул дверь на чердак, и в холодном дыхании сквозняка до меня дошло: не в жене Студенникова дело, а в нем самом.
