взрослой жизни, купая «дочь» (он произвольно выбрал пол ребенка), и отправлял ее спать, как заботился о ней, когда она была «больна». Когда он закончил и поток слез иссяк, я спросил его снова об удочерении Джеки. К этому времени другие пациенты уже подошли поближе, чтобы послушать, и все мы ждали ответа.
— Это был бы самый счастливый день моей жизни, — Берт снова рыдал, и я не мог не верить ему.
В тот момент я услышал что-то, что никогда не слышал за более чем тридцать лет практики. Небольшая группа пациентов, которые собрались поблизости, разразилась аплодисментами. В течение секунды я думал, что они благодарили меня. Но, конечно же, они предназначались Берту (и проту), они хвалили их, и я был горд присоединиться к ним.
В приподнятом настроении я двигался в сторону крыла 3B. По дороге туда я думал о том, что сказал и сделал прот, чтобы заставить Джерри реагировать на него. Все казалось очень простым — он просто держал его руку и мягко гладил ее, так словно это была птица или маленький зверек, которого он пытался успокоить.
Я закрыл дверь и приблизился к тому углу комнаты, где Джерри заканчивал свою точную копию шаттла вместе со стартовой площадкой. Не желая потревожить его, я едва ли не подполз ближе.
Я смотрел некоторое время, поражаясь точности линий, невероятному пониманию структуры и функции. Спичечный Микеланджело. Одновременно я помнил комментарий прота об этой модели:
— Программа шаттла сходна с путешествием Колумба, который плавал вдоль побережья Португалии.
— Привет, Джерри, — сказал я.
— Привет, Джерри.
— Джерри, пойдем со мной… на пару минут… пожалуйста?
Он замер, скульптура из плоти и кости. Даже его вихры, казалось, стали более твердыми. Я не мог видеть его глаз, но живо представил себе подозрение и страх, что отразились в них.
— Я не собираюсь причинять тебе боль. Я просто хочу поговорить с тобой. Всего минуту…
Я терпеливо придвинул его к стулу. С небольшой помощью он сел, хотя теперь вел себя совсем уж тихо. Я придвинул еще один стул. Взяв его за руку, я начал поглаживать ее и говорить с ним мягко и тихо, как это делал прот. Или, как мне казалось, он делал… Я точно не знал, чего ожидал. Надеялся, что он вскочит и закричит: "Приветики, доктор, как делишки?" или что-то в таком духе. Но он даже не посмотрел в моем направлении, и не издал ни звука, но продолжал волноваться и судорожно осматривать стены и потолок.
Я не сдавался. Как парамедик, который часами спасает умирающего пациента, я продолжал поглаживать руку Джерри и говорить с ним. Я изменил давление, интонацию, поменял руки — ничто не работало. После того часа я был истощен, вспотел, как будто все это время занимался армрестлингом.
— Хорошо, Джерри. Ты можешь вернуться к работе.
Не одарив меня и взглядом, он подпрыгнул и рванулся к своей модели. Я мог услышать его бормотание.
— Назад к работе, к работе, к работе, к работе, к работе.
Я решил перед ланчем найти и сообщить всем пациентам Клауса о его смерти и сказать им, кто будет их новым врачом. Но в этом, как оказалось, не было необходимости. Все они уже слышали о трагедии и знали об изменениях. Но меня сильно удивили глубокие чувства, что они испытывали в отношении своего бывшего куратора. Фактически, они любили моего давнего коллегу и дорожили им очевидно намного больше, чем я или остальные сотрудники.
Но я ведь никогда не и говорил с Клаусом. Узы между пациентом и его психиатром сильны и часто походят на связь родителя и ребенка. В случае с Виллерсом они, казалось, были еще более сильны, из чего я сделал вывод, что он провел столько же времени, слушая об их проблемах, сколько и сам открывался им. Он нарушал первое правило психиатрии. Но то, что он потерял в эффективности, он восполнил в любви своих пациентов. Это удерживало их около него. Поэтому они так сильно стремились ему понравиться. Мне было жаль, что я сам не приложил большее усилий, чтобы лучше узнать его.
Я решил пообедать во Втором Отделении. Пациенты, даже те, кто мало знал Виллерса, казались странно тихими во время еды. Я заметил, что они продолжили поглядывать на Роба, который был похож на прота, но, конечно же, не был им. Они все еще приходили к нему в ожидании помощи, а он был готов оказать ее. Были ли его советы столь же эффективны, как прота, все еще было не ясно.
Все это, как бы то ни было, оставалось спорным. Я почти решился перевести его в Первое Отделение, чтобы понаблюдать за изменениями. Но если изменения и впрямь положительны, что другие пациенты будут думать о том, что он на всегда может покинуть больницу? Сейчас одной из любимых тем для обсуждения в больнице было то самое злополучное “анальное отверстие”. Будут ли они теперь обсуждать, как я позволил проту/Роберту уйти?
Пока я был во Втором Отделении, мой временный секретарь записала сообщение от юриста Клауса, которое она позднее передала мне. Его и его жену кремируют. Не будет ни похорон, ни службы. Они просили, чтобы я рассеял пепел вокруг цветника Эммы. Я был тронут этой просьбой и, конечно, согласился.
* * *
Так, раздираемый сомнениями я приветствовал Роба в его последней запланированной сессии. Я знал, что буду скучать по нему, и мне, несомненно, будет не хватать прота, с которым я провел так много времени, от которого я столько узнал. Но, тем не менее, я был рад тому, как все обернулось.
— Ну, Роб, как ты себя чувствуешь сегодня? — начал я.
— Прекрасно, доктор Б. Что насчет тебя?
— Боюсь, я слегка опустошен.
— Ты упорно работал в последнее время. Возможно, стоит взять тайм-аут?
— Тебе легко говорить.
— Надеюсь, что так, — он огляделся. — А фрукты есть? Я слишком привык к ним.
— Извини. Я забыл об этом.
— Ладно. Возможно, в следующий раз.
— Роб, в настоящий момент ты кажешься мне абсолютно здоровым. Как ты думаешь? Все хорошо?
— Я задавал себе тот же вопрос. Но мне намного лучше, это точно.
— От прота вестей не было?
— Нет. Я думаю, что он действительно ушел.
— Это беспокоит тебя?
— Да нет. Я не думаю, что он мне теперь нужен.
— Роб?
— Да?
— Я хотел бы загипнотизировать тебя в последний раз. Ты не против?
Он казался невозмутимым.
— Да нет. Но зачем?
— Я хочу проверить, смогу ли я позвать прота. Это не займет
