Эта машина, старая, побитая колымага, проржавелая оболочка, больной, умирающий механизм; эта машина была моим домом, единственным местом на свете, которое я считала своим.
Куда я иду? Куда?
Я поднялась вверх по лестнице и вышла в какой-то проулок. Была ночь. Окна офисного здания искрились огнями. Я пошла вперед, не разбирая дороги. Вдыхая сочный, соленый воздух. У меня в голове продолжали звучать голоса. Потом я попала в толпу людей и затерялась в ней, растворилась. Толпа увлекла меня за собой: вдоль по улице, за угол, к набережной. Мимо медленно проезжали машины, свет фар растекался длинными белыми струями среди крошечных красных искр тормозных огней, свет мерцал в такт громкой музыке, которая теперь звучала повсюду, теперь, когда мы перешли дорогу, по разъемам пустого пространства между машинами, через бульвар, к ограждению над пляжем, где я стояла, смотрела на море и небо, раскрывшееся передо мной, на эту безбрежную багровую сеть, в которой запутались звезды, и луна неподвижно застыла над темной водой, отражение луны — как серебристая пыль на воде, на черной воде, что сверкала, соприкасаясь с миром, с длинным изгибом каменистого пляжа, и там, на пляже, горел костер, и там были люди, много людей, и они танцевали в отблесках пламени, а потом я взглянула вниз, перегнувшись через перила, на дорожку вдоль пляжа, где люди уже собирались у входов в клубы, потерявшиеся в сиянии огней, в бликах света, в музыке, в голосах, в запахе дешевой еды и спиртного; где неоновые вывески над дверями творили свое искрящееся чародейство; и дальше, где старая карусель с деревянными лошадками; и еще дальше, где россыпь чаек; и дальше, где пирс выдавался далеко-далеко в океан, озаренный светом, словами и числами, что поднимались в багровое небо, как струйки дыма; петли американских горок раскачивались над водой, переливаясь огнями, вверх-вниз — сполохи красок на ночном небе; и я смотрела на это, и вбирала все это в себя, в самую глубину зрачков — пусть все сверкает, пусть все сливается с голосами, что кружились у меня в голове; куда я иду, куда; голоса; и я подняла обе руки, не обращая внимания на людей, что толпились вокруг, я раскинула руки, словно стремясь обнять небо, мне было уже все равно — пусть кричат, голоса, пусть они рвутся наружу, пусть — я им разрешаю, я разрешаю.
* * *
Павлин сидел в крошечном баре, на улице. В двух шагах от клуба «Змеиная яма». Он был за столиком не один. С ним сидели какие-то люди, все незнакомые. Павлин не обращал на них внимания. Я стояла чуть поодаль и наблюдала за ним. Серебристый чемоданчик стоял на земле у его ног. В руке он держал стакан с пивом. Другую руку он поднес ко рту, убрал ее, снова поднес ко рту и только потом отпил пива. Интересно, а сколько капсул он уже принял сегодня, за весь день, за вечер, за последние несколько дней или даже недель, втайне от Хендерсон, втайне от всех.
Я подошла к нему. Павлин поднял глаза, словно подернутые пеленой сверкающего неона.
— Ты видел девочку? — спросила я.
— Девочку…
— Тапело.
— А почему ты вдруг спрашиваешь?
— Ты ее видел?
Павлин покачал головой. Я спросила, где Хендерсон, и он пожал плечами, а потом кивнул в сторону «Змеиной ямы». Клуб как клуб, ничего особенного. Дверь в стене под бульваром на набережной, на двери нарисованы две змеи, сплетенные друг с другом. Впечатление такое, что клуб расположен здесь временно. И он явно не пользовался популярностью по сравнению с другими подобными заведениями чуть дальше по набережной.
— Тут его нет, Марлин, — сказал Павлин. — Коула. Кажется, Хендерсон наебали.
— Да, наверное.
— Слушай…
— Что?
— Ты береги голову.
— Да. Я постараюсь. Спасибо.
Я подошла к входу в клуб. Парень, который стоял в дверях, спросил: ну чего, ты заходишь или будешь всю ночь тут торчать перед входом? У меня был выбор. Сейчас я могла уйти, просто уйти. Прочь. От всего. А потом у меня за спиной раздался тревожный окрик, и я обернулась. Какая-то женщина упала на землю, сотрясаясь в припадке болезни. Люди слегка расступились, вокруг женщины образовалось пустое пространство. Круг пустоты. В котором остались лишь эта женщина и еще мальчик-подросток. Он обхватил ее тело, содрогающееся в конвульсиях. Он пытался его удержать. Он кричал, звал на помощь. Я повернулась обратно к парню у двери. Заплатила за вход. А он поставил мне на руку фиолетовую печать. Грубое изображение змеи.
Когда я проходила внутрь, меня на мгновение пробил озноб. Холодное прикосновение луча системы безопасности. Мерцающий свет на одежде, на коже. Потом был коридор, а потом — главный зал клуба, тесное помещение с низким потолком, с баром, столиками и небольшой танцплощадкой и сценой в углу.
Стены были расписаны буквами всевозможных цветов и размеров. Нагромождение слов. «Просвет» уже начал действовать — та его малость, которую мне удалось запихать в себя. На ближайшей стене мне удалось разобрать строчки из «Воя» Аллена Гинзберга, из «Моби Дика», из стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Эти удивительные слова, взятые из книг, которые я прочитала уже так давно, казалось бы, забытые напрочь, снова вернулись ко мне — живые. Приступы воспоминаний, подробности. У меня было странное чувство, что меня затягивает туда, внутрь. В слова. Уже потому, что я здесь.
Музыканты на сцене — саксофонист и контрабасист — играли медленный, жгучий блюз; расщепленные ноты, ломаные ритмы, вой и визг, звериные крики. Танцевала только одна пара. Парень и девушка. Они то прижимались друг к другу, то расходились. Их руки вслепую ласкали обнаженную плоть. Все остальные сидели за столиками, разговаривали, наклонившись поближе друг к другу. Я увидела Хендерсон. С ней был какой-то молоденький мальчик. Она прижималась губами к его лицу, что-то шептала ему, смеялась. Музыка стала тише. Долгие темные ноты, стекающие со струн. Урчание саксофона.
Я взяла себе выпить в баре, подошла к столику Хендерсон и села.
— Эй! — Похоже, она меня не узнала. Не сразу.
— А, это ты. Блин. И где ты была?
Ее голос звучал невнятно. Она на секунду закрыла глаза, как будто пытаясь собраться с мыслями.
— Ты помнишь Джейми?
— Что?
— Ну, Джейми. Ты должна его помнить.
Молодой человек улыбнулся мне. В последний раз я его видела перед театром, на улице, под дождем. Он ползал по лужам, и плакал, и шарил в грязи, и убивался по нескольким разноцветным бусинам. Когда это было? Вчера? А сейчас он сидел напротив и улыбался, весь такой милый и аккуратный, причесанный, в чистой одежде.
— Что он здесь делает…
— Джейми нам помогает.
Он опять посмотрел на меня. Его улыбка погасла и тут же вспыхнула снова. Она как будто мерцала. Он потрогал шнурок у себя на шее. На шнурке не было бусин. По крайней мере их не было видно.
