Я заметил, что, мол, хорошо, я, допустим, сознательный, я отдам, а тот, кому я отдам? А вдруг, когда мне понадобится что-нибудь из того, что есть у него, но чего нет у меня, он покажет мне фигу?
При слове «фига» мальцы-огольцы совсем остолбенели. Они не имели о фиге ни малейшего представления. Я объяснял и так и этак, и руки-то пустил в ход, и пословицы всякие приводил для вящей убедительности, — черта с два. Мальцы-огольцы так и не могли взять в толк, что такое фига. Сашка в конце концов кое-что понял, но понял крайне, крайне приблизительно.
— Фига — это когда один дает, а другой держит в кармане, правда, дядя Эдуард? — сказал он и победоносно улыбнулся.
Бестолковость мальцов-огольцов уже начинала раздражать меня, поэтому я пошел на уступки, заметив, что вообще-то фига — настолько сложная комбинация, что понять ее можно, лишь пройдя суровую школу жизни, но в целом, дескать, ты прав. Сашка был счастлив.
Потом мы взяли по сто граммов семян кукурузы, дынь и арбузов. Семена упаковывались в целлофановые пакеты и снабжались соответствующими надписями.
Так, например, на пакете с семенами кукурузы Гоша собственноручно написал: «Кукуруза обыкновенная» — и подчеркнул эти слова тремя жирными красными линиями. А Федька оказался более изобретательным. Надписи «Огурцы»(кстати, он допустил ошибку и вместо «огурцы» написал «огурци») ему показалось мало. Пораскинув мозгами, он послюнявил карандаш, хотя в этом не было никакой нужды, и ниже добавил: «Дорогим землянам. Ешьте на здоровье!».
У дынь и арбузов оказались свои названия. На пакете с семенами дыни Сашка надписал: «Дыня гигантская председательская», а на семенах арбуза «Арбузы-великаны директорские».
В отдельный пакетик мы сложили ценную информацию, касающуюся некоторых видов растений.
Потом, когда все было упаковано, мы разделили пакеты на четыре части и каждый взял свою часть.
Мне достались эти записки и чертежи машин и агрегатов. Условившись завтра утром встретиться в районе космического корабля, мы разошлись. Сашка, Федька и Гоша отправились в школу — у них там был сбор юннатов или краеведов, не знаю точно. Я остался дома.
Включив телевизор, я сел в кресло и стал смотреть.
Удивительная штука — этот телевизор. Сидишь себе, закинув ногу на ногу, смотришь в простенок, переливающийся всеми цветами радуги, и переносишься то в Москву и Ленинград, то в Арктику, к белым медведям (здешним белым медведям, разумеется), то куданибудь на Ямайку или Суматру. Картинки, по обыкновению, сопровождаются дикторским текстом, и это очень, очень обогащает и расширяет твои познания.
Так я узнал одну деталь, которая, на мой взгляд, представляет некоторый интерес для науки. После упразднения денежной системы здесь ликвидировали также личные особняки, дачи, машины (с двигателями внутреннего сгорания, разумеется), сады, огороды — ликвидировали не в смысле уничтожили, а в смысле обобществили… Интересно, не правда ли?
Когда я узнал об этом, то вспомнил о поездке в Ленинград. Подъезжая к какому-то городу (не помню к какому), я увидел немыслимое скопище дачных домиков, — причем каждый домик был отгорожен от других то просто заборчиком-штакетником, то железной сеткой с колючками. Колючки попадались и вокруг гаражей, этих неприступных бастионов частной или личной собственности. Кстати, отец объяснял мне разницу между этими двумя видами собственности, но так путано и туманно, что я ничего не понял. Не знаю, кто из нас двоих больше виноват в этом.
— Смотрите, смотрите! — взволнованно, но как-то не очень весело выкрикивал Андрей Фридрихович.
И от этого воспоминания на душе у меня сильно защемило. Не знаю, чем это объяснить, но вдруг защемило, горько защемило, даже слезы из глаз брызнули.
Мне стало больно и обидно — не за себя, разумеется, за людей вообще, за моих дорогих землян, которые упорно, вопреки здравому смыслу, продолжают кроить землю и небо на квадратики и треугольнички и обозначать эти квадратики и треугольнички своими жалкими именами. Вот этот квадратик Иванов, этот треугольничек Сидоров, а эта замысловатая геометрическая фигура, что-то среднее между квадратиком и треугольничком, — это сам Петров. Товарищ Петров.
Я плакал. Я вспоминал и плакал, хотя и знал, что слезами — увы! — горю не поможешь.
В эту ночь мне приснился странный, вот уж поистине фантастический сон. Будто прибегают ко мне мальцы-огольцы, но не Сашка, не Федька и Гоша, а другие, которых я не знаю, и говорят:
— Дядя Эдуард, бежим, еще один корабль прилетел!
Я вскакиваю с постели и, не одеваясь, в одних трусах, мчусь к речке Бурле.
Мальцы-огольцы куда-то исчезают (наверно, отстают), и ко мне присоединяется здешний Эдька Свистун, мой двойник. Когда он подскочил, я не знаю, да меня это и не очень интересует.
— Где-то здесь… Здесь, здесь! — говорю я, пропуская его вперед.
Эдька Свистун, высокий, широкоплечий, с родинкой на правой руке, чуть ниже локтевого сустава (я и родинку заметил), опережает меня и дальше идет не спеша, широким шагом, раздвигая ветви деревьев. Я шагаю след в след, дыша ему в затылок, и испытываю неловкое чувство близости к этому человеку, то есть к здешнему Эдьке Свистуну. Иногда мне кажется, что он — это я, а я это он, и мне становится страшно.
— Слушай, Эдя, тебе не кажется, что это уж слишком! — говорю я каким-то сиплым голосом, какой у меня бывает, когда я запыхаюсь.
— Что именно?
— То, что нас уже двое. Если из космического корабля выйдет третий Эдька Свистун, я с ума сойду.
— Вполне возможно.
— Что вполне возможно? — говорю я, ожидая, что Эдька сейчас обернется и посмотрит мне в глаза.
— Вполне возможно, что из космического корабля выйдет третий Эдька Свистун, — говорит здешний Эдька Свистун с таким видом, будто речь идет о чем-то самом обыкновенном.
— Вот это-то и слишком! — роняю я вполголоса.
И тут Эдька, и правда, оборачивается. Дело происходит ночью. Я помню, как я во сне вскакивал с постели, когда меня разбудили мальцы-огольцы. Но заря будто бы уже занялась, и в лесу светло, точно его обсыпали фосфором. И в этом мертвенно-бледном фосфорическом свете я отчетливо вижу здешнего Эдьку Свистуна, своего двойника. У меня такое чувство, будто это и не Эдька, а я сам, отраженный в зеркале. И волосы, и лоб, и брови, и нос, и губы — все мое.
— Есть люди-двойники, они встречаются сплошь и рядом, почему не быть планетам-двойникам? — говорит Эдька и растягивает губы до ушей.
И я растягиваю — не могу удержаться.
— Сколько во Вселенной высокоцивилизованных планет? Двести тридцать миллиардов? Ну вот, среди них наверняка наберется несколько миллионов двойников. Миллионов, обрати внимание, а не каких-нибудь единиц. А на планетах-двойниках, конечно же, есть и люди-двойники. Закон природы. И если они, эти люди-двойники, до сих пор не встречались, то лишь потому, что не достигли сверхсветовых скоростей.
